"Томас Гарди. Возвращение на родину (роман)" - читать интересную книгу автора

- Нет, - коротко ответил охряник. - Уже темнеет, вы все равно не
увидите, да, кроме того, я и права не имею вам разрешать. Сейчас она, слава
богу, крепко спит, - хорошо бы, до самого дома не проснулась.
- Да кто она такая? Из местных кто-нибудь?
- Не важно кто, сэр, простите.
- Уж не та ли девушка из Блумс-Энда, о которой у нас в последнее время
столько говорили? Если так, то я ее знаю и догадываюсь, что случилось.
- И это тоже не важно... Извините, сэр, боюсь, теперь нам придется
расстаться. Мои лошадки притомились, а ехать еще далеко, хочу дать им часок
отдохнуть вон под тем пригорком.
Старший путник равнодушно кивнул, и охряник завернул лошадей и фургон в
сторону от дороги, пожелав старику доброй ночи. Тот ответил ему таким же
пожеланьем и продолжал свой путь.
Охряник долго смотрел ему вслед, пока фигура старика не превратилась в
крохотное пятнышко и не растаяла в сгущавшейся вечерней мгле. Потом он
достал сена из охапки, привязанной под фургоном, насыпал кучку перед
лошадьми, а остальное положил возле фургона и сам уселся на эту подстилку,
прислонясь к колесу. Из фургона слышалось теперь тихое, ровное дыханье. Это,
по-видимому, его успокоило, и он стал раздумчиво оглядываться по сторонам,
как бы соображая, какой следующий шаг ему предпринять.
В этот сумеречный час в эгдонских долинах только так и можно было
что-нибудь делать - постепенно, обдуманно, шаг за шагом, потому что в самой
пустоши в это время проявлялось что-то похожее на медлительное, осторожное,
полное колебаний раздумье. Таково было свойство объемлющего ее в этот час
покоя. Это не был абсолютный покой неподвижности, а только мнимый покой
невероятно медленного движенья. Здесь была здоровая жизнь, внешне сходная с
оцепенением смерти, застылость пустыни и одновременно такая полпота сил,
какая свойственна разве только цветущему лугу или даже лесу, - любопытнейшее
в своем роде явление; и в тех, кто о нем думал оно порождало ту утонченную
внимательность, которая отличает обычно людей сдержанных и осторожных.
С того места, где сидел охряник, открывался широкий вид на уходившие
вдаль склоны - почва постепенно, уступами и грядами, поднималась от уровня
дороги к нагорью в глубине пустоши. Тут были увалы и лощины, гребни и отроги
- они громоздились один за другим, и все завершалось высоким холмом, ясно
рисовавшимся на еще светлом небе. Взгляд путника некоторое время блуждал по
всем этим неровностям и наконец остановился на самой примечательной из них.
Это был курган. Круглый и выпуклый, резко отделяясь от окружавшей его
гладкой взлобины, он венчал собой самую высокую и самую одинокую вершину
всего нагорья. Хотя снизу, из долины, он казался всего лишь бородавкой на
челе Атланта, действительные его размеры были довольно велики. Он служил как
бы полюсом и осью всего этого одетого вереском мира.
Отдыхавший путник, все еще глядя на курган, заметил вдруг, что на его
вершине, до сих пор составлявшей наивысшую точку всего нагорья, возвышается
еще что-то. Маленькая человеческая фигура венчала полукруглый бугор, как
острие шлема. И такой древностью, таким далеким прошлым веяло здесь от всего
окружающего, что одаренный фантазией наблюдатель, пожалуй, склонен был бы
увидеть в этой фигуре одного из тех кельтов, которые возвели этот курган.
Казалось, последний из их парода еще медлил там в раздумье, задержавшись на
миг, перед тем как кануть в вечную ночь вместе со всем своим племенем.
Он стоял там, этот неведомый человек, недвижимый, как холм у него под