"Томас Гарди. Мэр Кэстербриджа (роман)" - читать интересную книгу автора

- куда уж нам! - впору бы только о цветной капусте подумать да о свиных
головах.
- Не может быть! - проговорил Дональд Фарфрэ, с искренним огорчением
вглядываясь в окружающие его лица. - Вы говорите, что даже лучшие из вас не
совсем честны... да разве это возможно? Неужели кто-нибудь тут берет чужое?
- Нет, нет. Боже сохрани! - ответил Соломон Лонгуэйс, мрачно улыбаясь.
- Это он просто так, болтает зря, что в голову взбредет. Он всегда был такой
- с подковыркой, - и, обратившись к Кристоферу, сказал укоризненно: - Не
будь слишком уж запанибрата с джентльменом, про которого тебе ничего не
известно... и который приехал чуть не с Северного полюса.
Кристоферу Кони заткнули рот, и, не встретив ни у кого сочувствия, он
что-то забормотал себе под нос, чтобы дать выход своим чувствам:
- Будь я проклят, но уж если б я любил свою родину даже вполовину
меньше, чем любит свою этот малый, я бы скорее согласился зарабатывать
чисткой свиных хлевов у соседей, но не уехал бы на чужбину! Что до меня, то
я люблю свою родину не больше, чем Ботани-Бэй!
- Ну-ка, попросим теперь молодого человека допеть балладу до конца, а
не то нам здесь ночевать придется, - сказал Лонгуэйс.
- Она вся, - отозвался певец, как бы извиняясь.
- Черт побери, так послушаем другую! - воскликнул хозяин мелочной
лавки.
- А вы не можете спеть что-нибудь для дамского пола, сэр? - спросила
тучная женщина в красном с разводами переднике, который так туго перетягивал
ее телеса, что завязки совсем скрылись под складками жира.
- Дай ему вздохнуть... дай ему вздохнуть, тетка Каксом. Он еще не
отдышался, - сказал стекольщик.
- Уже отдышался! - воскликнул молодой человек и, тотчас же затянув
песню "О, Нэнни!", спел ее безупречно, а потом спел еще две-три, столь же
чувствительные, и закончил концерт, исполнив, по настоятельной просьбе
публики, песню "Давным-давно, в старину".
Теперь он окончательно покорил сердца завсегдатаев "Трех моряков" и
даже сердце старика Кони. Иногда певец был странно серьезен, и это на минуту
казалось им смешным; но они уже видели его как бы сквозь золотую дымку,
которую словно источала его душа. Кэстербридж был не лишен
чувствительности... Кэстербридж был не чужд романтики, но чувствительность
этого пришельца чем-то отличалась от кэстербриджской. Впрочем, быть может,
различие было только внешнее, и среди местных жителей шотландец сыграл такую
же роль, какую играет поэт повой школы, берущий приступом своих
современников: он, в сущности, не сказал ничего нового, однако он первый
высказал то, что раньше чувствовали все его слушатели, но - смутно.
Подошел молчаливый хозяин и, опершись на ларь, стал слушать пение
молодого человека, и даже миссис Стэннидж каким-то образом ухитрилась
оторваться от своего кресла за стойкой и добраться до дверного косяка,
причем добиралась она, переваливаясь, словно бочка, которую ломовик
перекатывает по настилу, едва удерживая ее в вертикальном положении.
- Вы собираетесь остаться в Кэстербридже, сэр? - спросила она.
- К сожалению, нет! - ответил шотландец, и в голосе его прозвучала
грусть обреченного. - Я здесь только проездом! Я еду в Бристоль, а оттуда за
границу.
- Всем нам поистине прискорбно слышать это, - заметил Соломон Лонгуэйс.