"Ромен Гари. Пляска Чингиз-Хаима" - читать интересную книгу автора

тридцать два года - это своего рода рекорд. Тут еще одно совпадение: я
думаю о возрасте Христа. Между прочим, я часто думаю о Христе: мне
нравится молодежь.
Инспектор Гут, специализирующийся по борьбе с преступлениями против
нравственности, беседует с комиссаром. Я не очень слушаю, что он говорит,
но в общем, кажется, понял: две важные особы, весьма и весьма влиятельные
и в нашей земле, и в партии христианских демократов, просят срочно принять
их. Шатцхен знать ничего не желает. Я чувствую: он весь напряжен, измотан,
взвинчен. Уже какое-то время он на грани нервного срыва. Он стареет, и с
каждым годом надежда освободиться и избавиться от меня тает прямо на
глазах. Он начинает подозревать, что нас ничто не разлучит. По ночам он не
спит, и мне, с моей желтой звездой, приходится сидеть на его кровати и
нежно смотреть ему в глаза. Чем сильней он устает, тем неотвязней мое
присутствие. Но я тут ничего не могу поделать, у меня это историческая
наследственность. К легенде о Вечном жиде я добавил неожиданное
продолжение: о Жиде имманентном, вездесущем, невыявленном,
ассимилировавшемся, перемешавшемся с каждым атомом немецкого воздуха и
немецкой земли. Я вам уже говорил: они натурализовали меня, предоставили
мне гражданство. Мне не хватает только крылышек и розовой попки, чтобы
стать ангелочком. Впрочем, вы же знаете, что произносят в биренштубах в
окрестностях Бухенвальда, когда во время разговора внезапно воцаряется
тишина: "Еврей прошел".
Но довольно бездельничать. Мой друг комиссар Шатц категорически
отказывается принять "влиятельных персон", которые ждут на улице. Он
ничего не желает слышать.
- Я же вам сказал: никого. Я никого не желаю видеть.
Никого? Я чувствую себя немножко уязвленным, но еще не вечер.
- Мне нужно сосредоточиться.
На столе бутылка шнапса. Шатц наливает стопку и заглатывает. Он ужасно
много пьет. Я это очень не одобряю.
- Барон фон Привиц - один из самых могущественных людей в стране, -
говорит Гут. - Ему принадлежит половина Рура.
- Плевать.
И Шатц опять опрокинул стопку. Я начинаю беспокоиться: этот прохвост
пытается от меня избавиться.
- А что с журналистами? Они ждали всю ночь.
- Пусть пойдут и повесятся. Сперва они обвиняют полицию в бессилии, а
когда мы засадили того пастуха - ну, который обнаружил последний труп, -
они принимаются вопить, что мы, дескать, ищем козла отпущения. Новое
что-нибудь есть?
Гут разочарованно разводит руками. Люблю этот жест у представителей
власти. Когда полиция признает свою беспомощность, я испытываю ликование:
надежда еще не пропала. Мне вдруг страшно захотелось пожевать
рахат-лукума. Попрошу сейчас Шатцхена принести коробочку. Он никогда не
отказывает мне в маленьких удовольствиях. Он очень любит делать мне
небольшие подарки, надеясь задобрить меня. Как-то раз произошел просто
страшно забавный случай. Был как раз праздник Хануки, и Шатц, который
наизусть знает все наши праздники, приготовил для меня несколько самых
любимых моих кошерных блюд. Он поставил их на поднос вместе с букетиком
фиалок в вазочке и, стоя на коленях, протягивал мне поднос: я требовал,