"Ромен Гари. Пляска Чингиз-Хаима" - читать интересную книгу автора

садистов, психов, сексуальных маньяков - никакого результата.
- Вот то-то и оно-то... Никаких улик, никаких мотивов и... двадцать два
трупа! А можете вы мне сказать, отчего у всех жертв на лице такое
восхищение, будто это самое лучшее, что случилось с ними в их сучьей
жизни? Я ничего не понимаю! Ничегошеньки! Рожи просто сияют! Вы видели
ветеринара? На морде такое блаженство, будто он на седьмом небе. В конце
концов, это раздражает.
- Согласен, это вообще-то тревожно, - кивает Гут. - Да еще при такой
жаре...
Да, стоит жара. Правда, в нынешнем моем состоянии - как бы это половчее
выразиться? - определенного отсутствия физических характеристик - мы,
евреи, всегда тяготели к абстракции - я абсолютно нечувствителен к
температуре. Но после этой волны убийств в лесу Гайст [Geist - дух (нем.)]
я ощущаю нечто не совсем обычное. Какое-то покалывание. Трепетание. Ласка.
В воздухе чувствуется странное возбуждение, некая мягкая, жаркая и
отзывчивая женственность. Даже свет кажется немножко чище, каким-то
чуть-чуть ирреальным, ощущение, словно он тут только для того, чтобы
окружить кого-то неведомого ореолом. Это не тот привычный природный свет,
тут чувствуется человеческая рука, человеческий гений. Ловишь себя на том,
что думаешь о Рафаэле, о сокровищах Флоренции, о магии Челлини и о наших
божественных гобеленах, обо всех шедеврах, которые стольким обязаны
искусству и так малым реальности. Впечатление, будто вокруг готовится
своего рода апофеоз воображаемого и что очень скоро на этой земле не
останется и следа постыдного, нечистого, несовершенного. Мазлтов, как
говорят на идише, когда хотят сказать: мои поздравления. А если говорить
обо мне, я всегда был за Джоконду.
- Сколько служу в полиции, никогда не видел таких счастливых трупов, -
говорит Шатц. - На лицах райское блаженство. Иначе просто не скажешь. И
тут возникает вопрос, и я думаю, в нем ключ к решению проблемы. Что видели
эти сукины дети? Потому что им, перед тем как прикончить, показали что-то
такой красоты... такой красоты...
Я обратил внимание, что писарь Хюбш проявляет все признаки возбуждения.
Похоже, слово "красота" оказывает на него самое благотворное воздействие.
Должно быть, несмотря на свой занюханный, нафталинный вид, он - натура
мечтательная, нежная. Он явно взволнован. Брови его поднялись домиком над
пенсне, отчего физиономия стала точь-в-точь как морда взгрустнувшего дога.
Не ожидал я, что у этой канцелярской крысы могут быть какие-то безотчетные
стремления.
- Во всех случаях никаких следов борьбы, - заметил Гут.
- То-то и оно. Можно подумать, что они сами просили пришить их. Рожи у
всех просто сияющие... Что могли им показать, чтобы довести до такого
состояния блаженства?
Хюбш привстал со стула и, подняв перо, завороженно уставился куда-то в
пространство. Его кадык несколько раз судорожно дернулся над пристежным
воротничком. Он сглатывает слюну. У него дрожит голова. Этот юноша меня
таки очень беспокоит.
- Что на земле может быть такого прекрасного, чтобы, увидев это, люди
шли на смерть с праздничным видом? Хюбш, по-вашему, что это? Друг мой, вы
очень взволнованы. У вас есть какие-то соображения?
Хюбш опускается на стул, вытирает перо о волосы и утыкается носом в