"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

защитить столь привлекательную часть своей особы. В комнате поднялся
страшный шум, перекрывавшийся старинным русским словом курва со всей
трагической силой, на которую был способен только голос моей матери. Должен
признаться, моя мать бранилась превосходно: несколькими меткими словами ее
поэтически-ностальгическая натура мастерски воссоздавала атмосферу "На дне"
Горького или "Бурлаков на Волге", в зависимости от обстоятельств. Довольно
было пустяка, чтобы эта изысканная седовласая дама, внушавшая такое доверие
покупателям "фамильных драгоценностей", вдруг принималась воскрешать перед
ошарашенной аудиторией всю Святую Русь пьяных кучеров, мужиков и
фельдфебелей; у нее, бесспорно, был великий дар воссоздания прошлого голосом
и жестами, и подобные сцены наглядно подтверждали, что в молодости она и
вправду была великой актрисой, о чем часто любила упоминать.
Однако мне так никогда и не удалось до конца убедиться в этом. Конечно
же, я знал, что моя мать была "драматической актрисой", - с какой гордостью
она всю жизнь говорила об этом! - я помню себя в возрасте пяти или шести лет
на заснеженных просторах, куда нас забрасывали ее случайные театральные
турне, или в санях с унылыми бубенцами, на которых мы возвращались с
какого-нибудь промозглого завода, где она "играла Чехова" перед рабочими,
или в какой-нибудь казарме "декламировала поэмы" перед солдатами и матросами
революции. Еще я хорошо помню, как в московском театре, сидя на полу в ее
тесной гримерной, забавлялся разноцветными лоскутками, пытаясь подобрать их
по всем правилам гармонии, - моя первая попытка художественного
самовыражения. Я даже запомнил название пьесы, в которой она в то время
играла: "Собака садовника". Мои первые детские воспоминания - театральные
декорации, приятный запах дерева и краски, пустая сцена с бутафорским лесом,
по которому я пробираюсь с опаской и вдруг в ужасе застываю перед зияющим
черным залом. Я до сих пор помню склонявшиеся надо мной улыбающиеся,
мертвенно-бледные, размалеванные лица с белыми и черными кругами под
глазами, странно одетых мужчин и женщин, державших меня на коленях, пока
мать играла на сцене; помню также советского матроса, посадившего меня к
себе на плечи, чтобы я лучше видел мать, игравшую Розу в "Гибели надежды". Я
даже помню ее сценическое имя - это были первые слова, которые я
самостоятельно выучился читать на дверях ее гримерной: Нина Борисовская.
Похоже, что в узком театральном кругу 1919-1920 годов ее реноме было
довольно прочным. Однако Иван Мозжухин, известный киноактер, знавший мою
мать в начале ее театральной карьеры, отзывался о ней весьма уклончиво.
Уставившись на меня своими блеклыми глазами из-под бровей Калиостро на
террасе "Гранд Бле", куда он приглашал меня всякий раз, когда снимался в
Ницце, чтобы посмотреть, "каким я стал", он говорил: "Вашей матери следовало
закончить консерваторию; к сожалению, жизнь сложилась так, что ей не удалось
раскрыть свой талант. К тому же, молодой человек, после вашего рождения ее
уже ничто, кроме вас, не интересовало". Еще я знал, что она дочь
еврея-часовщика из Курска и некогда была очень хороша собой; ушла из дома в
возрасте шестнадцати лет, вышла замуж, развелась, вновь вышла замуж, опять
развелась, а потом - щека, прильнувшая к моей щеке, певучий голос, который
шептал, говорил, пел, смеялся - беззаботный смех, редкий по своей веселости,
которого с тех пор я томительно жду и напрасно ищу повсюду; аромат ландыша,
темные волосы, волнами спадающие мне на лицо, и удивительные истории о моей
будущей стране, рассказываемые шепотом. Не знаю, следовало ли ей кончать
консерваторию, но талант у нее, бесспорно, был. Она рассказывала мне о