"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

снискало мне славу на весь квартал. В самом деле, с этого дня мать,
очарованная моим подвигом, взяла за правило жаловаться мне всякий раз, когда
чувствовала себя оскорбленной, даже если бывала не права, заканчивая свой
рассказ рефреном: "Он думает, что меня некому защитить, поэтому можно
оскорблять безнаказанно. Как он ошибается! Поди дай ему пару пощечин". Я
знал, что почти всегда оскорбление было мнимым, ей повсюду мерещились
оскорбления, и часто она первая оскорбляла людей без всякого повода, под
влиянием своих взвинченных нервов. Но я ни разу не спасовал. Я был в ужасе
от этих сцен, нескончаемые пощечины внушали мне отвращение, были невыносимы,
но я исполнял свой долг. Вот уже четырнадцать лет, как моя мать жила и
боролась в одиночку, и ей очень хотелось, чтобы ее "защищали", чтобы рядом
был мужчина. Я набирался храбрости, подавляя стыд, и отправлялся к
несчастному ювелиру, мяснику, табачнику или антиквару, о котором шла речь.
Дрожа, входил в лавку "заинтересованного" лица, становился перед ним как
истукан, сжимал кулаки и говорил дрожащим от возмущения голосом возмущение,
отдававшее дурным вкусом, было вызвано сыновней любовью: "Сударь, вы
оскорбили мою мать, получите!" - после чего отвешивал горемыке пощечину.
Скоро я снискал славу хулигана с бульвара Гамбетты, но никто не догадывался,
какой ужас внушали мне эти сцены и как и страдал от унижения. Пару раз,
зная, что она была не права, я пробовал протестовать, и тогда старая дама
опускалась передо мной на стул с таким видом, будто у нее подкосились ноги
от такой неблагодарности, ее глаза наполнялись слезами, и она смотрела на
меня с ужасом, выглядя несчастной и беспомощной.
Тогда я молча вставал и шел драться. Я не могу оставаться безучастным
при виде людей, абсолютно не понимающих комизма ситуации, в которой они
оказались. Мне тяжко видеть брошенного человека или собаку, а в таких
случаях у моей матери был исключительный дар изображать трагичность их
положения. Настолько сильный, что едва Агров кончил говорить, как схлопотал
пощечину, на что он просто ответил: "Хулиган. И неудивительно, чего еще
ждать от отпрыска шарлатанки и авантюриста". Так неожиданно раскрылась тайна
моего происхождения, которая, впрочем, не произвела на меня никакого
впечатления, так как я не придавал значения тому, кем я мог бы быть или не
быть в переходный период, зная, что мне обещаны головокружительные вершины,
с которых на мою мать посыплются лавры, в счет репараций. Ибо я всегда знал
о своей миссии и смирился с ней; таинственная, но справедливая сила,
вершившая человеческими судьбами, бросила меня на чашу жизненных весов,
чтобы восстановить равновесие ценой самопожертвования. Я верил в скрытую
логику добра, притаившегося в самых темных уголках мира. Верил в
справедливость. При виде растерянного лица матери я чувствовал, как крепнет
в моей груди необычайная уверенность в своем будущем. В самые тяжкие минуты
войны я презирал опасность, чувствуя себя неуязвимым. Со мной ничего не
могло случиться, потому что я был ее happy end. В той системе мер и весов,
которую человек тщетно пытается навязать миру, я рассматривал себя как ее
победу.
Эта уверенность возникла у меня не на пустом месте. По-видимому, в ней
как в зеркале отразилась вера моей матери, кровно передавшаяся мне по
наследству, сделавшая меня ее единственной надеждой и смыслом жизни.
Помнится, мне было лет восемь, когда ее грандиозная мечта о моем будущем
вызвала скандал, комизм и ужас которого я не забыл до сих пор.