"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

немыслимой шотландской накидке, в страшно узких брюках в мелкую клетку,
обтягивавших его впалые ягодицы, когда он наклонялся, чтобы поцеловать руку
даме, в галстуке в стиле Лавальер, повязанным под резко выдававшимся
кадыком, развалясь в кресле и вытянув свои непомерно длинные ноги посреди
салона, он держал в руке бокал игристого вина и гнусавым голосом повествовал
о великолепии и восторгах парижской жизни, упоминая знаменитостей
двадцатилетней давности, и, как вдохновенный Паганини, время от времени
нервно теребил свою шевелюру. К несчастью, ближе к вечеру на него
подействовало игристое, и, попросив тишины, он принялся декламировать
собранию второй акт "Орленка",[7] после чего природа взяла свое, и он
страшно визгливым голосом затянул песенку из репертуара кафешантана,
любопытный и загадочный припев которой я помню до сих пор: "А! Ты этого
хотела, ты этого хотела, ты этого хотела - ты получила, что хотела, моя
куколка!" Отбивая при этом такт каблуками и щелкая костлявыми пальцами, он
лукаво поглядывал на жену дирижера городского оркестра, и мать
предусмотрительно увела его в комнату Анели, где его положили спать, заперев
на два оборота. В тот же вечер он в своей шотландской накидке и с
оскорбленной душой артиста, пылко протестуя против такой неблагодарности и
безразличия к таланту, которым наградило его небо, был посажен в варшавский
поезд. В костюме черного бархата я присутствовал на торжественном открытии,
пожирая глазами великолепного господина Губернатиса, а через двадцать пять
лет вывел его в персонаже Саши Дарлингтона в своем романе "Большая
раздевалка". Мне кажется, что мать задумала это мошенничество не только ради
рекламы. Она испытывала потребность в чуде. Всю жизнь ждала какого-то
божественного проявления, мановения волшебной палочки, которое поразило бы
неверующих и насмешников и восстановило бы справедливость для обездоленных.
За несколько недель до открытия нашего салона она сидела, вдохновенно и
зачарованно глядя вдаль, и теперь я знаю, чего она ждала. Ей представлялось,
как господин Поль Пуаре появляется перед собравшимися клиентками, поднимает
руку, требуя тишины, и, указывая на нее собранию, долго хвалит вкус, талант
и артистизм своей единственной представительницы в Вильно. При этом она
хорошо знала, что чудеса случаются редко и у неба есть другие заботы. И,
виновато улыбаясь, слегка подстроила чудо, предвосхищая тем самым перст
судьбы, - однако в этом скорее виновата жизнь, чем моя мать.
Во всяком случае, мошенничество не было замечено, и открытие "Нового
дома парижских моделей" прошло блестяще. Сразу же после этого у нас стали
одеваться все богатые горожанки. Как из рога изобилия потекли деньги.
Квартиру украсили мягкие ковры, а я послушно сидел в кресле, объедаясь
рахат-лукумом и глядя, как раздеваются прекрасные дамы. Мать настаивала,
чтобы я при этом присутствовал, разодетый в шелка и бархат; меня
представляли дамам, подводили к окну и просили закатить глаза к свету, чтобы
клиентки должным образом оценили их голубизну; меня гладили по голове,
спрашивали, сколько мне лет, восторгались мной, в то время как я, слизывая
сахарную пудру с лукума, с интересом вникал в тонкости строения женского
тела.
Еще я помню одну виленскую оперную певицу по фамилии или под
псевдонимом мадемуазель Ля Рар. В то время мне было чуть больше восьми лет.
Мать с модисткой вышли из салона, чтобы в последний раз подогнать
"парижскую модель", оставив меня один на один с очень раздетой мадемуазель
Ля Рар. Продолжая лизать свой рахат-лукум, я рассматривал ее по частям.