"Гайто Газданов. Эвелина и ее друзья" - читать интересную книгу автора

меня с действительностью, которая все время от меня ускользала. В этом
искусственном уединении, в моей квартире, где не было никого, кроме меня,
где всегда стояла тишина и не было никакого движения, я сидел часами в
кресле с потухшей папиросой во рту, и если бы Андрей мог видеть меня в этом
состоянии, он, конечно, не упрекнул бы меня в праздном интересе к чему бы то
ни было. Мне ничего не было нужно, и я с недоумением иногда вспоминал о
Мервиле и его судорожных поисках лирического мира, без которого жизнь
казалась ему пустой.
Всякому факту, который теоретически мог бы произойти, предшествовало
мое убеждение в его конечной несостоятельности и в том, что, если бы он не
произошел, это тоже было бы неважно, - ощущение, к которому я вначале
отнесся как к тревожному признаку душевного разложения, но к которому я
давно привык. Это не было, однако, сознательным предпочтением созерцания
действию: я был убежден, что даже если бы мне удалось понять до конца
значительное количество вещей и если бы годы уединения оказались в этом
смысле чрезвычайно плодотворными, это тоже ничего не изменило бы и не
вернуло бы мне того бурного ощущения жизни, которое уходило от меня как
тень, не оставляя за собой даже сожаления, но увеличивая немой груз ненужных
воспоминаний, который я влачил за собой всю свою жизнь, как в прежние
времена каторжники свое чугунное ядро, прикованное к ноге, lе boulet de
trente six {Ядро тридцати шести (фр).}, о котором я еще ребенком читал во
французских романах начала прошлого столетия.
Что-то когда-то произошло, чего я в свое время не заметил и не понял и
что предопределило то состояние душевной пустоты, в котором я теперь
находился. Я знал еще несколько лет тому назад притяжение "лирического
мира", которое составляло смысл существования Мервиля, но и оно ушло от
меня, бесшумно и незаметно, как все остальное. Может быть, существовали
вещи, ради которых действительно стоило жить и для достижения которых не
было жаль никаких усилий? Вероятно, я смутно все-таки верил в это; вернее,
не я, а та совокупность нервов и мускулов, которая составляла меня, - она
верила в это, и потому моя жизнь состояла из неопределенного ожидания
чего-то, чего я не знал, и это было, быть может, только ошибкой ощущения,
чем-то похожей на оптический обман, который заставляет нас видеть в воде
согнутое под углом изображение палки, которая пряма, как стрела.
Может быть, это было именно так. Но в том мире и среди тех событий, в
которых протекала моя жизнь, я не находил ничего, что стоило бы пристального
внимания. И если я продолжал в нем существовать и даже проявлять к нему
некоторый внешний интерес, то это объяснялось, во всяком случае, не праздным
любопытством, в котором упрекал меня Андрей, а судорожным желанием создать
себе какое-то подобие жизни, для которого у меня, казалось, не оставалось
внутренних оснований. И так как вещи, которых я был свидетелем, казались мне
недостаточно значительными, я старался всячески их дополнить, втиснуть их в
какую-то систему идей и убедиться в их соответствии уже существующим
законам, которые предопределяли их развитие. Я знал, однако, что и это
предположение было, в сущности, произвольным, потому что законы не
предшествовали действительности, а следовали за ней и были в какой-то
степени ее временным отражением-с той разницей, что она менялась, а они
оставались неподвижными.
Я вспомнил, что некоторое время тому назад мне пришлось разговаривать с
одним адвокатом, специалистом по уголовным делам. Его взгляды мне показались