"Гайто Газданов. Эвелина и ее друзья" - читать интересную книгу автора

считать, что ощущение пустоты - это скорее приятная вещь. Мы с тобой об этом
неоднократно говорили и, вероятно, будем еще не раз говорить. Но знаешь, о
чем я сейчас, только что, подумал? Что, по-видимому, игра пианиста полна
совершенно определенного содержания. Ты видишь, и у тебя и у меня она
вызвала одну и ту же мысль. Мы, однако, совершенно разные люди, у нас разная
жизнь и разные взгляды на жизнь, и я не видел тебя больше года. Ты давно
вернулся из Америки?
В прозрачном потолке сильнее темнело небо, дым папиросы растворялся и
исчезал. Мервиль ответил:
- Я ошибся и на этот раз, как я ошибался до сих пор. Я вернулся в
Европу три месяца тому назад. Теперь я один, и я спрашиваю себя, на кой черт
я вообще существую?
- Извини меня за откровенность, - сказал я. - Мне за тебя неловко. Ты
изучал искусство, биологию, астрономию, историю философии, и ты не можешь
выйти из очень узкого круга твоих личных чувств и делаешь наивнейшие
обобщения, которые тебе непростительны. Что тебе неприятен тот или иной
оборот событий или оборот твоего сентиментального фиаско, это совершенно
естественно. Но что ты на основании этого склонен строить какую-то
отрицательную философскую систему общего порядка - это было бы понятно, если
бы ты был двадцатилеткой, а не тем, что ты все-таки собой представляешь.
Но он был безутешен. Он говорил, что ощущения теряют свою силу, что ему
все труднее и труднее вновь находить тот лирический мир, вне которого он не
представлял себе счастья, что ему тридцать семь лет и остается мало времени,
что душевное богатство, которое ему отпустила судьба, - если это можно
назвать богатством, - подходит к концу и этот конец будет катастрофой.
- Ты мне сам говорил, что на похороны всегда останется.
- Ты считаешь это соображение утешительным? Мы вышли из ресторана.
Узкая аллея, обсаженная пальмами, вела к дороге. Под ногами трещала галька.
Из стеклянного, освещенного квадрата над морем доносились слабеющие звуки
рояля. Когда мы дошли до его автомобиля, он спросил:
- Ты здесь один?
Я утвердительно кивнул головой.
- Поедем ко мне, - сказал он. - Я живу возле Канн. У меня тяжело на
душе, и я к тебе обращаюсь за дружеской помощью. Поедем ко мне, побудем
вместе несколько дней. Ты мне расскажешь о своей работе.
- Хорошо, - сказал я. - Завтра утром мы вернемся в мою гостиницу, чтобы
взять вещи, которые мне необходимы. На несколько дней я в твоем
распоряжении.
Он жил один в двухэтажной вилле, и в течение целой недели, до его
отъезда в Париж, где у него были дела, мы с ним почти не расставались. Мы
вместе купались и обедали, вместе гуляли и вспоминали наших товарищей по
давним университетским временам. Мы говорили с ним на самые разные темы, я
объяснял ему, как я работаю и как проходит моя жизнь, и мне казалось, что к
нему постепенно возвращалось относительное душевное спокойствие, от
отсутствия которого он так страдал в тот вечер, когда я его встретил. Я
лишний раз убедился в том, что никакие испытания не могли его изменить:
смысл его существования заключался в потребности жертвовать своими
удобствами, своим спокойствием и своими деньгами для "лирического мира", о
котором он говорил и который населяли воображаемые и замечательные женщины,
которым никак не удавалось окончательно воплотиться в тех, кого он встречал