"Гайто Газданов. Эвелина и ее друзья" - читать интересную книгу автора

в действительности. Все остальное имело для него второстепенное значение.
Мне со стороны было жаль, что его душевные способности и все другие его
качества, чрезвычайно, как мне казалось, ценные, уходили на тщетные попытки
достижения этой явно иллюзорной цели. Но это мне казалось непоправимым.
- Я готов с тобой согласиться в пессимистической оценке мира, - сказал
я, - но по иным причинам. Я давно не нахожу особенного соблазна ни в чем, и
я не представляю себе вещей, которые могли бы мне дать то бурное чувство
счастья, о котором ты говоришь как о потерянном рае. Разница в том, что ты
веришь, что тебе это счастье может дать какая-то, никогда не существовавшая
и нигде не существующая, скажем, леди Лигейя. Я лично в это верю меньше
всего. Мне иногда кажется, что все вообще имеет очень ограниченную ценность,
которую мы склонны преувеличивать. Может быть, это не суждение, строго
говоря, а ощущение. Я его испытываю не всегда, конечно, но довольно часто.
- Если бы все рассуждали, как ты, то не было бы ни войн, ни революций,
ни подвигов, ни даже убийств. Дездемона умерла бы естественной смертью в
возрасте шестидесяти или семидесяти лет. И никто не испытал бы той
непередаваемой внутренней дрожи, которая охватывает тебя, когда перед
четвертым актом поднимается занавес и на сцене ты видишь кровать, в которой
она будет задушена.
- Другими словами, мы сохранили бы Дездемону, но потеряли бы Шекспира,
- сказал я. - Но мы можем быть спокойны: эта опасность миру не угрожает.
Мервиль уехал, я после этого еще долго оставался на Ривьере и вернулся
в Париж только в начале октября. Я думал не без некоторого удовольствия о
том, как я войду в свою квартиру и снова обрету те привычные удобства,
которых я был лишен во время моего отсутствия из Парижа, - мое кресло, мой
стол, мои книги над головой, мой диван, расположение всех предметов, каждый
из которых я мог найти с закрытыми глазами, все, в чем прошло столько дней
моей жизни и в чем не было никакого элемента неизвестности. Это было
иллюзорным ограждением от внешнего мира и уходом от всего, что меня иногда
так тяготило в отношениях с людьми и в необходимости поддерживать эти
отношения. Я видел перед собой книжные полки, стены без гравюр и картин,
строгую правильность линий стола, стульев, занавесок на окнах,
прямоугольники зеркал в передней и ванной, ту геометрическую стройность,
которая в такой совершенной степени отсутствовала в моей внутренней жизни,
во всех этих провалах и исчезновениях того, что в течение некоторого времени
я склонен был считать самым важным и существенным, и в возникновении
чего-то, что я не мог себе представить еще минуту тому назад, - словом, в
той бесформенной и неизменно смещавшейся действительности, над которой у
меня не было власти, как ее не было ни у кого другого. Я думал о знакомой
уютности зимних вечеров, когда за окном льет ледяной дождь и ровным светом
горит лампа над креслом или над письменным столом, о белых, туго натянутых
простынях моего дивана и о том, как каждую ночь, ложась спать и выкурив
последнюю папиросу, я погружаюсь в мягкое небытие, которого я так боялся,
когда был ребенком, - потому что мне каждый раз казалось, что я больше
никогда не проснусь, и к которому я с тех пор давно привык, как к теплой
могиле. Я думал обо всем этом, подъезжая поздним вечером к дому, в котором я
жил. Потом я широко открыл глаза от удивления: окна моей квартиры были
освещены. Я не понимал, что могло произойти и кто мог там находиться. Я
поднялся по лифту и отворил ключом дверь. Знакомый женский голос спросил с
интонацией, которую я хорошо знаю: