"Гайто Газданов. Ошибка" - читать интересную книгу автора

поцелуев, но это объяснялось возрастом, а не испорченностью или отсутствием
точного представления о том, что хорошо и что дурно. Потом была любовь и
брак, и холодный взгляд матери, ненавидевшей всех счастливых людей на свете,
и благословение иконой, древней, как мир, и настолько почерневшей, что
нельзя уже было разобрать, который святой был на ней нарисован; чернело
только едва различаемое лицо, с небольшими строгими глазами, да желтел
ободок вокруг головы, но все это имело очень условное и символическое
значение, и никто - ни благословлявшие, ни благословляемые - даже не смотрел
на икону, которую по окончании церемонии поставили на прежнее место,
заслонив ее высохшей, побуревшей от времени зеленью. Еще до этого была
Россия, светлая квартира с громадными окнами, гимназия, уроки языков, - все
как у людей, - с презрением говорила мать, которая всю жизнь ждала либо
страшной личной трагедии, либо катастрофы и которая обычное безбедное
существование считала унизительным и недостойным; всегда собиралась то в
монастырь, то в революционерки и говорила мужу, что так жить нельзя и
стыдно; но не пошла ни в монастырь, ни в революцию и продолжала ездить в
театр и принимать знакомых, глубоко презирая эту благополучную жизнь. Она
оживлялась только тогда, когда с кем-нибудь действительно происходило
несчастье, кто-нибудь был при смерти; тогда, оставляя все, она отправлялась
туда, понукая кучера, привозила докторов, тратила, не считая, деньги,
заботилась о сиротах и вообще делала множество добра, которому, однако,
должна была предшествовать смерть или вообще нечто настолько непоправимое,
что никакие деньги и никакие заботы уже не могли ничему помочь. Она не
любила свою дочь, не любила сына, не любила мужа; зато постоянно к ней
приходили всевозможные просители и просительницы, иногда ужасного вида,
калеки, с вывороченными веками, пьяницы, чахоточные, несчастные и жалкие
люди, которым она давала деньги, одежду, о которых заботилась как о родных,
- и потом, входя в столовую, где все затихали при ее появлении, говорила:
- Ну, поблагодарим Бога за то, что мы еще сегодня сыты.
И ее муж пожимал плечами, привыкнув за тридцать лет к этой ежедневной
комедии.
Она ненавидела и презирала все, в чем проявлялось здоровье, счастье,
богатство, любовь, - все положительные
вещи вызывали с ее стороны только насмешку и вражду. Когда жених ее
дочери пришел к ней, - это было уже за границей, в Берлине, но в доме не
изменилось почти ничего, - (и такие же бедняки по-прежнему теснились на
черной лестнице, только среди них стали попадаться немцы вместе с русскими),
и сказал, что он просит руки Екатерины Максимовны, она помолчала, глядя на
него с гневом, и ответила, что она очень счастлива, и это звучало такой
ненавистью и издевательством, что он ушел, смутившись и почти испугавшись
этого непонятного гнева. И в день свадьбы, в тугом накрахмаленном платье,
она принимала поздравления, потом вызвала к себе дочь и сказала ей, что
существуют известные законы природы и инстинкт размножения и plaisirs de la
lune de miel {удовольствия медового месяца (фр.).}, и что, в конце концов,
случившееся хотя и грустно, но нормально; и советовала дочери все же иногда
вспоминать о том, что в Берлине есть десятки тысяч людей, которые голодают.
И только отец иногда говорил дочери:
- Ничего не поделаешь, Катя. Мама у нас несчастная.
И было так удивительно, что потом, живя в Париже, Катя получила от
матери первое письмо: