"Гайто Газданов. Нищий" - читать интересную книгу автора

изменить. И если что-либо в его жизни было случайным, то это не то, что было
теперь, а то, что было раньше: "Вердье и сын".

Он дошел до входа метро на Елисейских Полях, спустился по лестнице,
стал на свое обычное место и опять услышал "Болеро". Какой смысл имела его
жизнь? Впервые за все время ему было ясно: он выполнил свое назначение на
земле. Чья-то высшая воля, - если допустить, что он существует, что,
конечно, может считаться ничем не доказанной гипотезой, но с другой стороны,
так же невозможно доказать, что ее нет, - чья-то высшая воля определила его
судьбу: избежать соблазнов и страстей и прожить на земле положенный срок,
как животное или растение, до той минуты, когда этой жизни придет конец.
"Блаженны нищие духом..." Он вдруг увидел перед собой картину, которую он
запомнил. Он видел ее в городе Бон. На ней был изображен день Страшного
суда: из растрескавшейся щели подымаются к свету голые тела людей; которые
уже вышли по пояс, у других только видны руки, которыми они раздвигают
землю, засыпавшую их могилы.

Он стоял на своем месте, в коридоре метро, и беззвучно смеялся - первый
раз за много лет. Они хотели сделать из него почтенного гражданина, кавалера
ордена Почетного легиона? владельца предприятия? может быть, депутата? может
быть, министра? И никто из них не мог понять такой простой истины, что он
был бесконечно далек от всего этого, и то, во имя чего люди страдали,
совершали подвиги или преступления или просто подлости, - что для него все
это не существовало. Он принадлежал к другому миру. Он был непохож на тех,
кто его окружал, и в этом был смысл его жизни. Он ни у кого этой жизни не
просил. Он ничего ни от кого не требовал - ни от той высшей воли, о которой
он начал думать в последние дни, ни от людей. Но мир, такой, каким он должен
был его принять и каким принимали его окружающие, находившие в нем какую-то
законченность и справедливость, - этот мир был ему одновременно враждебен и
чужд. Он всегда чувствовал, что там ему не место и что ему нечего делать
среди этих людей. Ему дана была жизнь, и в ней он не находил ничего, за что
стоило бы бороться или что следовало бы удержать, что оправдывало бы
какое-либо усилие. Он был согласен существовать, потому что иначе было
нельзя, и об этом опять-таки никто его не спрашивал. Но втиснуть это
существование в те рамки, в которых оно должно было проходить, - этого он не
мог и не хотел.

Никогда все не казалось ему так ясно, как теперь. И с такой же ясностью
он почувствовал, что жизнь медленно уходит из него. Ему становилось трудно
дышать, очертания предметов теряли свою определенность, свет неоновых трубок
в туннеле метро начал ему казаться серым. Но он не испытывал ни страха, ни
сожаления: нечего было бояться и уж, конечно, не о чем было жалеть. И в этом
медленном возвращении в небытие был даже какой-то соблазн, сладость
неудержимого приближения к вечности - того, о котором он думал, когда был
юношей, но которого он не мог себе тогда представить. Опять настала ночь,
опять он вышел из метро, чтобы вновь начать свое долгое странствие через
Париж, быть может, одно из последних, как он думал. Но сделав несколько
шагов, он снова почувствовал железный обруч, сжимавший ему грудь с такой
беспощадной силой, какой он никогда до тех пор не испытывал. Он хотел
крикнуть и не мог, потом все ухнуло и исчезло. Он не чувствовал, как его