"М.Гефтер. Мир миров: российский зачин (полит.)" - читать интересную книгу автора

ближних и дальних - еще рано?!

Уходы - огромная тема. Уходы людей, оставивших свою печать в истории,
небезразличны для истории. За ними долгий тянется след, и то, что следует,
отнюдь не непременно продолжение. Реже - продуктивное отрицание, ревизия во
имя. Часто же и даже всего чаще - низвержение, бессознательное и нарочитое;
низвержение-эпигонство и низвержение-убийство, но и это последнее мнит себя
продолжением. И даже не просто мнит, а мнимость превращает в
действительность, где вместе догмат и бесовство, имитация и преклонение.
Существует, видимо, жесткий и жестокий закон: подлинные продолжатели - не
прямые наследники. Великую французскую революцию продолжала вся Европа (и
не одна она), в то время как Франция расплачивалась за свой скачок
отставанием от тех, кто уходил вперед, превращая свободу, равенство и
братство в технологию, в постоянный капитал, в навык машинного труда, в
фабричное законодательство, в триумфальное шествие всеобщего эквивалента и
опытного знания. Так ли просто распознать за этим продолжением агонию
якобинства, несостоявшиеся прожекты Сен-Жюста, кровь Бабефа? Термидор,
разумеется, не равнозначен прогрессу, но он и не противоречит прогрессу.
Если согласиться с тем, что есть разные прогрессы (типы, степени, формы),
то следовало бы признать, что есть и разные термидоры. И тогда
существеннейшим становится вопрос: кто и как превращает прорыв истории в
новую норму, в новую повседневность, в новый консерватизм?

Этот сюжет - один из самых сокровенных у уходящего Ленина. Сумеем ли мы
доделать наше непосредственное дело или нет? Или нет? Он спрашивал. Он не
был до конца уверен. Быть может, сомневался... На заключительных страницах
этого логического романа образы, как и прежде, предшествуют понятиям, и
последний ленинский расчет напоминает нам герценовское: Отдать дорогое,
если мы убедимся, что оно не истинно...

На расстоянии более полувека зазоры в движении мысли едва видны. Пробиться
вглубь, очистив и верх, и низ от хрестоматийного глянца, едва ли не
труднее, чем сквозь средневековый палимпсест пробиться к первоначальному
тексту. Стоит ли удивляться, что подлинный предмет размышления остается
тайной за семью печатями, хотя этот предмет уже не в спецхранах, а на
домашней книжной полке? Иероглифами - слова последних диктовок, фрагменты,
не сведенные воедино. Не сведенные или несводимые? Что мешало ему: склероз,
разрывающий сосуды, или также внутренняя связанность - вето на додумывание
до конца? Отсутствие условий для воплощения новой, своей, многоукладной
нэповской России или условия для рождения ее - в качестве формы и
предпосылки для всемирно-всеобщего развития? А может быть, все вместе - и
преждевременность, и монистический запрет, и неотступная злоба дня,
налезающие друг на друга тревоги, прежние - сквозь всю жизнь (не размягчат
ли революционного натиска доктринеры буржуазной демократии, сторонники
уступок за счет коренного принципа?) - и совсем новые тревоги, вырастающие
из бескомпромиссной эпохи и олицетворенные в людях власти, в новых
якобинцах, для которых не было и быть не могло преобразований,
осуществленных иначе как массами и государством, массами в государстве
(вплоть до того заветного момента, когда оно отомрет, самое себя
упразднив)?