"Генрих Гейне. Флорентийские ночи" - читать интересную книгу автора

зрелищем благородный сын Альбиона, верно, хочет возместить себе зрелище
экзекуций, которые он упустил в своем любезном отечестве... Ибо, наряду с
боксом и с петушиными боями, для британца нет ничего занимательнее, чем
пытка бедняги, то ли укравшего овцу, то ли подделавшего подпись, которого
целый час с веревкой на шее показывают перед фасадом Олд-Бей-ли, прежде чем
вышвырнуть на тот свет. Я не преувеличиваю, говоря, что кража овцы или
подлог в этой безобразно жестокой стране наказуются наравне с гнуснейшими
преступлениями, отцеубийством или кровосмешением. Сам я по несчастливому
случаю видел, как вешают в Лондоне человека за кражу овцы, и с тех пор
потерял всякий вкус к жареной баранине, бараний жир всегда напоминает мне
белый колпак горемыки. Рядом с ним был повешен ирландец, который подделал
руку богатого банкира; до сих пор не могу забыть бесхитростный страх смерти
на лице у бедного пэдди; ему было непонятно, почему суд присяжных так сурово
карает его,- сам он позволил бы любому подделать его собственную подпись! И
этот народ постоянно толкует о христианстве, не пропускает ни одной
воскресной службы и наводняет весь мир Библиями.
Сознаюсь вам, Мария, если мне в Англии вес приходилось не по вкусу, ни
кухня, ни люди, то отчасти вина
---------------
1 Площади Великого Герцога (ит.).

во мне самом. Я привез туда с родины немалый занпс хандры и ждал
отвлечения у народа, который и сам-'п" одолевает скуку лишь в водовороте
политической и коммерческой деятельности. Совершенство машин, повсюду
применяемых здесь и во многом вытесняющих человека, тоже наводило на меня
жуть; замысловатая суетня колес, стержней, цилиндров и тысячи мелких
крючочков, штифтиков и зубчиков, вращающихся с какой-то даже сладострастной
стремительностью, вселяла в меня ужас. Определенность, точность,
размеренность и пунктуальность в жизни англичан не менее запугала меня; ибо
как английские машины уподобились для нас людям, так люди в Англии
представляются нам машинами. Да, дерево, железо и медь завладели гам мыслью
людей и как будто обезумели от избытка мыслей, а утративший способность
мыслить человек, точно бездушный призрак, совершенно машинально выполняет
вошедшие в привычку дела, в назначенное время пожирает бифштекс, держит
парламентские речи, чистит ногти, взбирается в почтовый дилижанс или
вешается.
Вы без труда поймете, как день ото дня росло во мне тягостное чувство.
Но ничто не сравнится с тем душевным мраком, который обуял меня, когда
однажды под вечер я стоял на мосту Ватерлоо и смотрел в воды Темзы. Мне
чудилось, будто в них отражается моя душа со всеми своими ранами, будто
смотрит мне навстречу из воды... А в памяти всплывали самые горестные
события... Я думал о розе, которую постоянно поливали уксусом, отчего она
утратила свой сладостный аромат и увяла до времени. Я думал о заблудившемся
мотыльке: всходивший на Монблан натуралист увидел, как он один-одинешенек
бьется между ледяных стен... Я думал о ручной мартышке, которая так
сдружилась с людьми, что играла и обедала с ними, но как-то раз за столом
узнала в миске с жарким своего собственного мартышонка, схватила его,
помчалась с ним в лес и никогда больше не показывалась своим друзьям
людям... Ах, сердце у меня сжалось такой болью, что из глаз неудержимо
хлынули жгучие слезы. Они падали вниз, в Темзу, и уплывали прочь, в