"Генрих Гейне. Флорентийские ночи" - читать интересную книгу автора

средневекового, ничего венецианского, изломанного, подобного пляске смерти,
не было в нем ни лунного света, ни кровосмесительных страстей. Этот танец не
пытался развлечь внешними приемами движения, нет - внешние приемы были
здесь словами особого языка, желавшего высказать нечто свое, особое. Что же
высказывал этот танец? Я не мог понять его язык, как ни страстно он себя
выражал. Лишь порой я угадывал, что говорит он о чем-то до ужаса
мучительном. Обычно я легко улавливаю примети любых явлений, а )тих
танцованных загадок решить не мог и тщетно силился нащупать их смысл,-
должно быть, повинна в этом музыка, конечно, умышленно направляя меня на
ложные стези, лукаво сбивая с толку и упорно мешая мне. Треугольник мосье
Тюрлютю иногда хихикал так коварно. А почтенная мамаша так сердито била в
свой огромный барабан, что лицо ее кроваво-красным северным сиянием пылало
из облака черной шляпы.
Когда труппа удалилась, я еще долго стоял на прежнем мел'е и все думал,
что же означал этот танец. Был ли он национальным танцем южной Франции или
Испании? На такую мысль наталкивала пылкость, с какой плясунья металась
вправо и плево, необузданность, с какой она временами откидывала голову
язычески буйным жестом вакханок, которым мы дивимся на рельефах античных
ваз. В ее танце появлялось что-то безвольно-хмельное, грозно-неотвратимое,
роковое, как сама судьба. А может статься, то были фрагменты древней, давно
забытой пантомимы? Или же она танцевала повесть чьей-тс жизни. Иногда
девушка нагибалась до земли, словно прислушивалась, словно внимала голосу,
обращенному к ней откуда-то снизу... Тогда она принималась дрожать, как
осиновый лист, сгибалась в другую сторону, бешеными, отчаянными прыжками она
порывалась что-то с себя стряхнуть, потом снова приникала ухом к земле,
вслушивалась напряженнее прежнего, кивала головой, краснела, бледнела,
дрожала, некоторое время стояла, выпрямившись, застыв на месте, а потом
делала такое движение, будто умывает руки. Не кровь ли так долго, до ужаса
тщательно смывала она с рук? И при этом бросала взгляд куда-то в сторону,
просительный, молящий взгляд, от которого таяла душа... и взгляд этот
случайно упал на меня.
Всю следующую ночь думал я об этом взгляде, этом танце и фантастическом
аккомпанементе, и на другой день, бродя, как обычно, по лондонским улицам, я
страстно мечтал вновь повстречать миловидную танцорку и все напрягал слух,
не послышатся ли опять звуки барабана и треугольника. Наконец-то я нашел в
Лондоне что-то увлекшее меня и теперь уж не бесцельно блуждал по его
обуреваемым зевотой улицам.
Я возвращался из Тауэра, где очень заинтересовался топором, которым
была обезглавлена Анна Болейн, а также бриллиантами английской короны и
львами, когда посреди большого скопления людей увидел снова почтенную мамашу
с барабаном и услышал, как мосье Тюр-лютю кричит петухом. Ученый пес снова
сложил из букв геройство лорда Веллингтона, карлик снова продемонстрировал
свои неотразимые терции и кварты, а мадемуазель Лоране вновь принялась
исполнять свой диковинный танец. Вновь повторился загадочный язык движений,
говоривший что-то, чего я не мог понять, так же буйно откидывалась
прелестная голова, так же прислушивалась танцорка к земле и старалась избыть
свой страх головокружительными прыжками, опять слушала, приникнув ухом к
земле, дрожала, бледнела, застывала, а затем повторилось страшное по своей
загадочности мытье рук и, наконец, просительный, молящий взгляд куда-то в
сторону, еще дольше задержавшийся на мне.