"Генрих Гейне. Флорентийские ночи" - читать интересную книгу автора

что при одном воспоминании о них в самых отдаленных странах сжимаются сердца
и глаза увлажняются; но со зрителями этих великих трагедий происходит здесь
то, что однажды произошло со мной,
когда я смотрел в Porte Saint-Martin спектакль "Tour de Nesie". Я
очутился в театре позади дамы в шляпе из розовато-красного газа, поля шляпы
были до того велики, что закрывали от меня всю сцену целиком, и
разыгрываемая там трагедия была мне видна лишь сквозь
красный газ шляпы, а значит, и все ужасы "Tour de Nesie" я воспринимал
в самом что ни на есть веселом розовом свете. Да, Париж обладает таким
розоватым светом, который придает трагедиям веселый оттенок в глазах
непосредственных зрителей, чтобы не омрачать им радость
жизни. Даже те ужасы, которые приносишь с собой в собственном сердце,
утрачивают в Париже свою устрашающую угрозу. Удивительным образом смягчаются
страдания. В парижском воздухе раны заживают куда быстрее, чем где бы то ни
было, в этом воздухе есть что-то столь же великодушное, сочувственное,
приветливое, как и в самих парижанах.
Но больше всего понравилась мне учтивость и благородная осанка парижан.
О, сладкий, ананасный аромат учтивости! Как оживил и ублажил ты мою больную
душу, наглотавшуюся в Германии табачного дыма, запаха кислой капусты и
грубости. Мелодиями Россини прозву-
---------------
1 "Нельская башня"

чали в моих ушах куртуазные извинения француза, лишь едва толкнувшего
меня на улице в день моего приезда в Париж. Я почти что испугался такой
приторной учтивости,- ведь я привык, чтобы немецкие невежи толкали меня в
бок и не думали извиняться. Первую неделю пребывания в Париже я умышленно
старался, чтобы меня толкали, лишь бы насладиться музыкой извинительных
речей. Не только за эту учтивость, но прежде всего за их язык французы для
меня были отмечены неким аристократизмом. Как вы знаете, у нас на севере
французский язык считается одним из атрибутов знати, умение говорить
по-французски для меня с малолетства было неотделимо от аристократизма. А в
Париже любая рыночная торговка лучше говорила по-французски, чем немецкая
канонисса, насчитывающая шестьдесят четыре предка.
Из-за языка, придающего французам налет аристократизма, весь народ
приобрел в моих глазах что-то чарующе сказочное. А это было связано с другим
воспоминанием детства. Первая книжка, по которой я учил французский, были
басни Лафонтена; их простодушно-рассудительные сентенции неизгладимо
запечатлелись в моей памяти, и когда я, приехав в Париж, повсюду слышал
звуки французской речи, беспрестанно приходили на память лафонтеновские
басни, так и слышались хорошо знакомые звериные голоса: вот говорит лев, а
вот говорит волк, потом ягненок, или аист, или голубка, нередко я будто
слышал речи лисицы и в памяти воскресали слова:
Не! bonjour, monsieur le Corbeau!
Que vous otes joli! Que vous me semblez beau!1
Еще чаще у меня в душе стали всплывать подобные басенные воспоминания,
когда я угодил в Париже в те высшие сферы, которые зовутся светом. Это и был
тот самый свет, где блаженной памяти Лафонтен почерпнул типы, воплощенные в
образах животных. Зимний сезон начался вскоре после моего приезда в Париж, и
я принял участие в жизни гостиных, где более или менее оживлен-