"Генрих Гейне. Флорентийские ночи" - читать интересную книгу автора

игроками или же делали вид, будто интересуются игрой. Когда, проходя мимо
одной из этих дам, я задел рукавом ее платье, у меня по руке до плеча
пробежала легкая судорога, как от слабого удара электрическим током. Но
новый удар с величайшей силой потряс мое сердце, когда я взглянул в лицо
даме. Она ли это или не она? То же лицо, очертаниями и солнечной окраской
подобное античным статуям; только оно не было уже гладким и чистым, как
мрамор. Изощренный взгляд замечал на лбу и щеках небольшие щербинки, быть
может, оспинки, напоминавшие пятнышки сырости, какие видишь на лицах статуй,
долгое время простоявших на дожде. Те же черные волосы, точно вороново
крыло, шкпшым овалом покрывали виски. Но когда ее глаза встретились с моими,
и сверкнул хорошо знакомый взгляд в сторону, взгляд так загадочно молнией
пронзивший мне сердце, сомнений не осталось. Это была мадемуазель Лоране.
С величавой грацией покоясь в кресле, в одной руке держа букет цветов,
другой опираясь на подлокотник, мадемуазель Лоране сидела неподалеку от
карточного стола и, казалось, все свое внимание отдавала игре.
Величаво-грациозен и вместе с тем очень прост был ее белый атласный наряд.
Никаких драгоценностей, кроме браслетов и жемчужных булавок. Ворох кружев
покрывал юную грудь, по-пуритански покрывал ее до самой шеи, и этой
целомудренной простотой наряда она являла трогательно-милый контраст с яркой
пестротой и сверканием бриллиантов на туалетах перезрелых дам, которые
сидели близ нес, выставляли на обозрение развалины былого великолепия, уныло
оголяя то место, где некогда стояла Троя. Она же по-прежнему была дивно
хороша и восхитительно сурова, и меня необоримо влекло к пей, наконец я
очутился позади ее кресла, я горел желанием с ней заговорить, но не решался
из какой-то конфузливой деликатности.
Должно быть, я довольно долго стоял за се спиной и молчал, как вдруг
она выдернула из букета один цветок и, не оглядываясь, через плечо протянула
его мне. Цветок издавал необыкновенное благоухание, которое околдовало меня.
Я разом отрешился от всех светских условностей и чувствовал себя как во сне,
когда делают и говорят что-то неожиданное дли нас самих и слова наши
становятся по-детски доверчивы и бесхитростны.
Спокойно, невозмутимо, небрежно, как ведут себя со старыми друзьями,
перегнулся я через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: "Мадемуазель
Лоране, а где мамаша с барабаном?" - "Мамаша умерла",- ответила она мне в
тон спокойно, невозмутимо и небрежно.
Немного погодя я снова перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо
молодой даме: "Мадемуазель Лоране, а где ученый пес?" - "Сбежал куда глаза
глядят!" - отвечала она тем же спокойным, невозмутимым, небрежным тоном.
И еще немного погодя я перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо
молодой даме: "Мадемуазель Лоране, где же карлик, мосье Тюрлютю?" - "Он у
великанов на бульваре du Temple",- ответила она.
Не успела она произнести последние слова, опять все тем же спокойным,
невозмутимым, небрежным тоном, как солидный пожилой мужчина высокого роста,
с осанкой военного, приблизился к ней и сообщил, что карета ее подана.
Не спеша поднявшись с кресла, она оперлась на его руку и, не удостоив
меня ни единым взглядом, удалилась вместе с ним.
Хозяйка дома весь вечер простояла на пороге главной залы, одаривая
улыбкой всех входящих и выходящих гостей; когда я подошел к ней и спросил,
кто такая молодая особа, только что ушедшая с пожилым господином, она весело
рассмеялась мне в лицо и воскликнула: