"Вильгельм Генацино. Женщина, квартира, роман " - читать интересную книгу автора

в своем романтическом приключении с учеником фирмы или нет. Если она
призналась в том своему мужу (так я представлял себе развитие событий), это
означало, что в душе и мыслях фрау Кифер мне отводилось место как
незначительному эпизоду в ее жизни. И если это признание было принято без
последствий, его можно было рассматривать как акт аннулирования
случившегося. Но если признания не было, тогда это могло значить, что фрау
Кифер держит случившееся от мужа в секрете, как свою тайну, и такое
умалчивание позволяло делать вывод, что фрау Кифер, возможно, желает иметь
со мной связь на стороне. Только на четвертый день я позвонил ей на фирму. Я
хотел спросить ее напрямик вы сказали обо всем своему мужу или нет? Но когда
я услышал ее голос, я забыл про свое намерение. Я вообще не знал, что
сказать, она - тоже. Я понял, что мучившие меня вопросы не находили такого
уж быстрого разрешения. После разговора я был рад, что ни о чем ее не
спрашивал. Неясность стала, очевидно, частью новой, неожиданно навалившейся
на меня боли. Другой частью этой боли было то, что я вообще не хотел думать
про фрау Кифер, а она все время не выходила у меня из головы. Даже тогда,
когда я печатал на машинке, перед моими глазами стояла картина распластанной
на спине белой овечки. И даже тогда, когда я вставал из-за стола, чтобы
отнести рукопись Хердегену, я видел перед собой на столе белую овечку. Я
подходил к краю стола и проникал в своем воображении в ее несказанно мягкую
плоть. Мое желание только возрастало оттого, что я так и остался в
неведении, спала она в тот момент или нет. Я вернулся с рукописью,
предназначенной для Хердегена, назад к своему стулу, чтобы, сев, хотя бы
погасить свое возбуждение. Обуявшая меня страсть на время смирилась со
стулом, но тут же высмеяла меня за дурость. Ты что же, не можешь предложить
своему влечению ничего другого, кроме жалкого деревянного стула из
довоенного инвентаря редакции газеты! Я в ужасе вскочил и подошел к окну. Я
посмотрел вниз на улицу, но там в эту минуту ничего не происходило. И тут
мой взгляд упал на подоконник. Снаружи на нем рос прекрасный, по-видимому,
очень мягкий нежно-зеленый мох. Это восхитило меня. Мох тянулся по самому
краю и, видно, рос там совершенно беспрепятственно. Такое его
самодостаточное, практически невидимое глазу существование буквально
пронизало меня, словно током. Да, вот именно так надо уметь жить, как этот
мох за окном, подумал я и открыл окно, проведя ладонью по нежной мшистой
зелени. И хотя его влажная подушка вновь вызвала у меня ассоциацию с
женскими прелестями, я все же почувствовал, что мое возбуждение улеглось. Я
закрыл окно и пробормотал себе под нос мох - это сила. При этом мне опять
было не до смеха. Выключив наконец-то радио, я вышел из комнаты и выпил в
туалете немного воды. За дверью по коридору бегала и стучала каблучками
фройляйн Вебер, секретарша Хердегена. Она только что купила новые туфли и
теперь проверяла их в ходьбе. Моя вторая попытка отнести Хердегену рукопись
прошла без сучка и задоринки. "Не забудьте, - сказал мне Хердеген, - что вы
в семнадцать часов должны быть в кино. В "Ройяль" сменился репертуар. Пусть
фройляйн Вебер даст вам постоянный пропуск". - "Хорошо, - сказал я, - я так
и сделаю".
Как назывался фильм, который я смотрел в конце того рабочего дня, я уже
не помню. Это был так называемый музыкальный фильм с Петером Александером в
главной роли. Он играл бедного, но жизнерадостного кельнера, увивавшегося за
такой же бедной, как и он, горничной. Оба они работали в одном большом отеле
на берегу Вольфганг-зее. Они виделись каждый день, и Петер Александер не