"Вильгельм Генацино. Женщина, квартира, роман " - читать интересную книгу автора

такой слоган, который приспосабливал носителей костюмов к улице. Выражение
"УЛИЧНЫЙ КОСТЮМ" объединяло мужчин и улицу, делало их единым целым. Мужчины
в уличных костюмах производили впечатление ненадолго оживших теней, которые
через какое-то короткое время опять меркли и исчезали, чтобы вынырнуть потом
снова где-нибудь на другом углу улицы, мелькнуть тенью и раствориться среди
других уличных костюмов. Если бы не было этого выражения, подумал я, то все
три понятия - костюмы, мужчины и улица - никак бы не связывались между
собой. Мое озарение сделало меня счастливым. Ребенком я часто винил во всем
свои штаны или куртку, когда пытался объяснить себе враждебность со стороны
других людей. Я вдруг вспомнил, как мальчиком отправлялся с родителями в
город, чтобы мне купили что-нибудь новое из одежды. Сам я не мог тогда
сказать, что мне нравится. И родители тоже не имели об этом ни малейшего
представления, но делали вид, что, как всегда, все знают. Я присел на
маленькую скамеечку в примерочной, чтобы лучше восстановить в памяти, как
это все было. Продавцы прикладывали ко мне все, что им вздумается, я играл
роль безмолвного манекена. Мне не нравилось, когда другие люди специально
обращали на меня внимание, если на мне было надето что-то новое. А именно
так всегда и происходило. Однажды я решительно восстал против матроски,
пляжного костюмчика и летнего льняного костюмчика, и тогда отец рассердился
и приказал продавцу принести короткие кожаные штаны и суконную баварскую
курточку зеленого цвета. Мой отец работал когда-то в юности в Баварии, и ему
очень нравилось все баварское. Я натянул на себя кожаные штаны и баварскую
курточку. Продавец принес еще помимо этого традиционные баварские помочи с
пуговицами из оленьих рогов. Отец сказал, чтобы я не снимал купленные вещи и
шел так в них домой по городу. На его лице было написано удовлетворение. Это
случалось крайне редко, и я не решился его испортить. Мать молчала.
Удовлетворенности на лице отца было достаточно, чтобы и ее настроить на
дружеский лад. Уже по дороге домой я заметил, как другие люди, взрослые и
дети, тайком посмеиваются надо мной, чего отец или не замечал, или просто
игнорировал. А мать до сих пор у меня на подозрении, что она заметила, какой
я испытывал стыд. Я вышагивал, как маленький, неестественно выряженный
баварец - чужой для этого города и для своих родителей. И только ради того,
чтобы не нарушить радости родителей, я делал вид, что не замечаю насмешек в
глазах идущих мне навстречу людей. И сейчас, погружаясь в эти воспоминания,
я пришел к выводу, что детство вообще причина всех моих нелепостей и
неловкостей. Родителей не заботило душевное благополучие ребенка, и они
пускали все на самотек, отдавая свое дитя во власть комичных несуразностей.
Сидя в тесной примерочной, я задавал себе вопрос, а не отдается ли во мне
все еще отголоском тот момент неловкости, испытанный когда-то из-за
идиотского наряда, и не оживает ли он во мне сейчас снова. И хотя диоленовый
костюм очень шел мне и хорошо сидел, я снял его и надел свой, дурно пахнущий
со вчерашнего вечера самодеятельности. Я был уверен, что то детское чувство
и то состояние, которое я считал давно изжитым и забытым, жило во мне
подспудно дальше. И только в тот момент, когда я возвращал продавцу
новенький костюм, след моего детского воспоминания оборвался. Через полчаса
я сел, все еще несколько смущенный, за письменный стол в редакции. Я хотел
записать все свои мысли и впечатления об одежде, детстве и уличном костюме.
Я немного подождал, но мои мысли и озарения не возвращались. Мимо пробежал
спортивный редактор, напевая про себя: чамболяйя-ай-я-яйя - кошка несет
яйца - вот и вся чамболяйя. Фройляйн Вебер громко засмеялась. Я не смеялся,