"Вильгельм Генацино. Зонтик на этот день" - читать интересную книгу автора

внимания добрую сотню носочных изделий и перещупал не меньше десятка, прежде
чем нашел ту самую пару, которая меня вполне устроила. И за все это время
никто ко мне не подошел, никто не отвел меня в сторонку, никто не спросил,
есть ли у меня разрешение на то, чтобы ходить здесь бродить. Вместо этого в
проходе появляется инвалидная коляска. Дама в коляске проплывает мимо полок,
на которых громоздятся гигантские упаковки с туалетной бумагой и памперсами.
Дама ловко крутит своими маленькими ручками колеса. При виде ее я принимаю
решение все-таки заплатить за бритвы, лежащие пока во внутреннем кармане
куртки. Я сам не понимаю, какая между этим связь. Видимо, все дело в том,
что появление некой персоны, которой живется еще хуже, чем мне, вызывает у
меня потребность вести себя, как подобает приличному человеку. Объяснение
вроде бы убедительное, но не имеющее никакого отношения к реальности, перед
неразрешимой загадкой которой я безнадежно пасую. Я продолжаю смотреть вслед
стремительно удаляющейся коляске с дамой и твердо знаю: сейчас я ни за что и
никому (при условии, что ко мне обратились бы с такой просьбой) не выдал бы
разрешения на пребывание на этом свете. И вот я уже стою в ближайшую кассу.
Упаковку с бритвами я незаметно извлек из кармана. Со стороны это выглядит
так, словно я с самого начала собирался идти к кассе и карманный протест
против несанкционированной жизни не имеет ко мне никакого отношения. Пока я
стою в очереди, медленно продвигаясь вперед, взгляд мой начинает скользить
поверх полок с товарами и упирается в изрядно потрепанное жизнью лицо моего
бывшего друга Химмельсбаха. Мы не виделись по меньшей мере полгода и столько
же времени не разговаривали друг с другом. Лет семь назад мы с ним здорово
поссорились. Дела у Химмельсбаха уже тогда шли неважнецки, и он спросил у
меня, не одолжу ли я ему пятьсот марок. Я дал ему денег и до сих пор не
получил их назад. Вот так развалилась наша старая дружба, или, точнее, она
постепенно трансформировалась в череду неловких ситуаций, одна из которых,
кажется, начинает разыгрываться в этом универмаге. Давным-давно Химмельсбах
работал фотографом в Париже. Вернее, он хотел работать фотографом в Париже,
снял даже небольшую квартирку в восьмом районе, которую предоставил в мое
распоряжение на целых две недели, когда сам укатил куда-то на юг Франции. В
квартире была крошечная кухня, крошечная ванная комната и две жилые
комнаты - одна побольше, другая поменьше. Большой комнатой он пользоваться
не разрешил и запер ее на ключ, поскольку это, дескать, его сугубо личное
пространство. В первый же день, оставшись один, я обнаружил, что в
отведенную мне комнату вовсю заливает дождь. Окно было разбито, и ветер
свободно гулял по моей клетушке, в которой стоял дикий холод. Вот почему все
две недели я практически провел на улице, а домой приходил только на ночь.
Когда Химмельсбах вернулся из вояжа и открыл свою комнату, именуемую сугубо
личным пространством, обнаружилось, что это самое пространство нисколько не
пострадало от стихии: оно было совершенно сухим и теплым, поскольку, как
выяснилось, там имелась вполне исправная батарея.
Я понял, что в мою задачу входит не говорить о том, что в маленькую
комнату заливает дождь, что окна там без стекол и что жить там практически
невозможно. На следующий день я съехал, ссудив накануне Химмельсбаху пятьсот
марок. Потому что в Париже пробиться фотографу сложно. Он, конечно,
фотографировал каждый день, но вот пристроить свои работы в газету или
журнал у него никак не получалось. В Париже фотографов как грязи, ругался он
и все повторял: "Нет, очень много фотографов, страшно много". В ответ я
сказал ему что-то такое, что его, вероятно, задело. Мои слова можно было