"Анатолий Генатулин. Бессонная память (рассказы)" - читать интересную книгу автора

обещали сообщить...
Я вернулся в палатку, опустился на шинель и, закрыв глаза пилоткой,
поспал еще, так как до утра, видно, было еще далеко. А утром или уже днем
разглядел своих соседей. Справа лежал или, может, умирал ранбольной моего же
возраста, но телом крепкий и ростом, видно, Бог не обидел. Настоящий русак.
Светловолосый (слова "блондин" я еще не знал), голубоглазый, с белым, слегка
розовым лицом; в его облике было что-то и от пацана и от женщины. Таких
парней я встречал у нас на Урале в деревне старообрядцев, которые не давали
чужаку испить воды из своей кружки и, видно, вообще не смешивались с людьми
другой веры. Я подумал, быть может, он оттуда. Живот его был забинтован
поверх большого комка ваты, и чувствовалось, что ему худо. Я прозвал его про
себя Русак.
Слева лежал, вернее, сидел, темноволосый паренек тоже моего возраста,
тоже русский, хотя по скулам, по глазам можно было принять его и за
татарина. Сидя согнувшись, он поглаживал бинт на левой ноге, и видно было,
что и кровь, проступившая сквозь бинт, и то, что под бинтом, причиняли ему
не только физическую боль, но и душевные муки. Потом я узнал, что он, идя в
атаку, наступил на противопехотную мину, и порушенная нога держится на одной
жиле. Этого я прозвал Татарином.
Светловолосый мучился, по-видимому, осколком в животе. Или пулей из
немецкого автомата. Винтовочная разрывная пуля разворотила бы ему кишки, и
он бы уже умер. Потом, в госпитале, я узнал, что раненые умирали не столько
от ран, а сколько от инфекции. Лежа среди умирающих, это медицинское слово я
запомнил.
Когда солнце поднялось над лесом, в палатке стало еще душнее, запахи,
скопившиеся за ночь под брезентом, сгустились до удушливой вязкости. Комары,
напившись крови сонных и умирающих, затаились где-то, но на смену им на наши
плащ-палатки и шинели стали набегать из травы крупные муравьи. А мух и
мошкары почему-то не было. Наверное, палаточный воздух и для них был
непереносим.
Маша ходила по проходу и, останавливаясь то у одного, то у другого
раненого, спрашивала, как тот себя чувствует, и, пригнувшись, касалась его
лба. Никто не жаловался. То ли уже не было сил жаловаться, то ли знали, что
санитарка никак уже не сможет помочь, или от полной безысходности и
готовности умереть. А мне хотелось жрать, напиться воды и спать на чистой
подушке. Но я тоже молчал. Молчал и думал, пытаясь понять сказанное кем-то
давеча: "Бог терпел и русским велел". Что он мог терпеть, если он Бог? Что,
он загибался в санитарной палатке? Может, пример показывал русским? Поэтому,
наверное, русские такие терпеливые? (Конечно, я, деревенский башкиренок,
ничего не знал ни о Христе, ни о Голгофе.)
Маша часто подходила к моему соседу справа Русаку, поджав ноги в
сапогах, садилась рядом на плащ-палатку, и они о чем-то душевно шептались.
Видно, нравились друг другу. И я, уже успевший влюбиться в санитарку,
ревновал ее к Русаку.
Солдатам, вышедшим живыми из кровавого пекла, эти девушки войны
казались богинями. Как шла им гимнастерка, перетянутая ремнем на их тонких
талиях, юбка до колен, сапожки, обхватывающие их полные икры, а пилотки
солдатские они носили, как модные шляпы.
Уже, наверное, перевалило за полдень, а раненые все еще терпели без
воды и еды. Некоторым Маша, процедив через марлю, давала болотную воду с