"Валерий Генкин, Александр Кацура. Лекарство для Люс [NF]" - читать интересную книгу автора

нем будут граф Роланд неустрашимый и Оливье, собрат его любимый, и
двадцать тысяч воинов-французов. На них... Ганелон шевелит пальцами,
губами: он вычисляет. Мордочка жонглера напряглась...

На них сто тысяч ваших мавров двиньте.

За столом движение. Им, рыцарям, да и всякому ясно, как это много - сто
против двадцати. Они давно уже знают, чем все кончится, но забыли. Они все
переживают заново. На лицах напряженное внимание. Беспризорный олень
сохнет в очаге. К Ронсевальскому ущелью, где встал лагерем отряд Роланда,
спешат толпы мавров. В доспехах сарацинских каждый воин. У каждого
кольчуга в три ряда. Все в добрых сарагосских шишаках, при валенсийских
копьях и щитах... О, рыцари знают толк в оружии. Они понимающе
переглядываются и чмокают губами, они живут этим. А он, Пьер, сбежал в
кино с Симоной.


Окончив коллеж, он болтался без дела. Иногда помогал дяде продавать
цветы. Но вот Симона привела его в театр Шатле, в студию самого Жан-Поля
Моро. Тому был нужен мим. Он оглядел хрупкую, гибкую фигуру Пьера и
удовлетворенно хмыкнул. Моро оказался прав: у Пьера обнаружился дар.
Жан-Поль открыл ему бесконечный мир знаков, образующих язык пантомимы:
зыбкий, как волны, шаг, птичий порыв кисти, скорбь белой маски лица.
Началась "странная война". Моро забрали в армию, и Пьер привязался к
старому актеру Этьену Жакье. Жакье дал ему роль в готовящемся спектакле.
Отрава драматического театра оказалась еще острее. Сладкой тайной звучали
для Пьера имена Станиславского, Мейерхольда, Пискатора. О Станиславском
рассказывал Владимир Соколов, который вел занятия по сценическому
мастерству. "Смотрите сюда. - Соколов поднимал над головой коробок спичек.
- Сосредоточьтесь на этом предмете. А теперь представьте, вы - спички!"
Деревенея, Пьер ощущал себя тонким, оструганным. Он лежит в холодном
сумраке, прижатый к жестким своим собратьям, и его далекий маленький
затылок обмазан горючей коричневой массой. Но вот брызнул свет, огромные
пальцы хватают его, затылок больно чиркает о шершавую стену. Шипение и жар
окутывают голову, чернеет и гнется тело.
Этьен Жакье стал для Пьера пророком.
- Мальчик мой, - говорил он во время бесконечных прогулок по весеннему
Монмартру, - театр - это корабль. Вольный ветер раздувает паруса
занавесей, колосники - наш рангоут, сеть задника и канаты - такелаж.
Софиты - это горящие иллюминаторы, и даже галерка созвучна галере. Каждый
вечер ее заполняют рабы и пираты, жаждущие чуда - свободы и нежности. И
спектакль снимается с якоря, чтобы подарить им это чудо... Театр выше
жизни, Пьер. Я выхожу на сцену, чтобы не участвовать в грубой комедии,
которую называют реальной жизнью.
Накануне его дебюта война перестала быть "странной". Немцы хлынули на
Париж.
Пьер стоял в толпе на Елисейских полях. Старик в берете повторял:
- Франция, наша Франция... - по его щекам катились слезы.
"Человек одновременно актер и зритель в театре жизни. Он живет и
наблюдает себя со стороны. Живет, но знает, что умирает. Жизнь - это игра