"Игорь Гергенредер. Селение любви" - читать интересную книгу автора

Вызванный к нему, я напрямую рассказал, как надо мной издеваются, и
заявил: с этим ни за что не смирюсь! буду и впредь вывихивать им пальцы,
буду в столовой опорожнять перечницы, собирать на лестнице окурки и швырять
смесь перца с табаком в глаза обидчикам...
Директор сидел непроницаемый (слышал? не слышал?), он проглядывал мои
отметки в журнале.
Привел меня в класс. Все при его появлении встали. Он сказал мне, чтобы
я пошел и сел на мое место, а остальным велел стоять. Затем изложил классу
примерно следующее:
- Вы видите, как он ходит? Это очень смешно? Думаю, вам это не кажется
смешным. Но вы поняли, что он самый талантливый из вас, вас гложет зависть,
и, чтобы ее изливать, вы нашли предлог - его увечье. Он может гордиться
своими успехами, своей исключительной одаренностью! Ее доказательство - ваше
отношение.
Класс всколыхнулся; послышались возражения, протесты, но директор,
невозмутимый, ушел. И тут же стали подходить ко мне; то, что говорили,
привязывалось к одному: "Ты не талантливей других, я тебе не завидую, но
смеяться над тобой было правда нехорошо. Извини, не обижайся!"
Песенка, кличка больше уже не раздавались. А скоро меня и вовсе
"признали за человека". Это произошло перед Новым годом.
Тянулась морозная сибирская зима, и однажды вечером, когда месяц светил
по сахаристым снегам сквозь блесткое волокно, а мы деревянными лопатами
расчищали дорожки к интернату, со мной заговорил парень, ранее отличавшийся
тем особенным резким и ломким гонором, что свойствен ранимым и избалованным.
- Сегодня, - было мне сказано, - мы все идем на это самое... ты не
против - с нами?..
Я был поддет намеком на щекотливое, на то, что, вероятно, будут пить
вино. Недавно Марфа прислала мне балык и банку кизилового варенья. После
ужина, взяв это с собой, я, в состоянии затаенно-азартного начала интриги,
отправился с ребятами. Они сбегали по лестнице и друг за другом
выскальзывали из интерната. Снаружи моя нога поехала по наледи, но я устоял
и вслед за остальными стал красться вдоль стены; от стужи сразу склеилось в
ноздрях. Свет из окон казался дымно-клубящимся от пляски белых хлопьев; в
стороне, где меж домов открывался лес, кипела пуржистая мгла.
За моим провожатым я нырнул в наше же здание через дверь полуподвала и
очутился в темноте узкого прохода: хотя я не дотронулся до стен, об этом мне
сказало ощущение тесноты. Мы добрались закоулками до жаркой котельной, где
вскоре раздался стук в оконце: ребята открыли его и помогли влезть девочке.
За нею последовали вторая, третья... Из недалекого села прибыла целая
компания: старшие, кажется, достигли семнадцати, а младшая навряд ли
перешагнула за двенадцать. Не составляло вопроса, что дорогу сюда они
познали досконально.
Гостьи, меча лукаво-подвижными взглядами, поскидывали овечьи полушубки
на пол, размотали теплые платки и бойко забалагурили, расхватывая
принесенное нами. Мои спутники, почти все - дети обеспеченных родителей,
москвичей и ленинградцев, - получали из дома посылки с тем, что здешним юным
жительницам не могло представиться даже пришедшим из сказок. Если кому-то
бабушки и рассказывали сказки, то вишня в шоколаде там не фигурировала.
Зубки незрелых прелестниц поспешно вонзались в персики, в инжир и
хурму, сок увлажнял подбородки, губки были перепачканы сладким, и в