"Юрий Павлович Герман. О Мейерхольде " - читать интересную книгу автора

расположенный в бывшем имении великого драматурга А. Н. Островского.
Мейерхольд отбыл за границу, в Париж.
По горькой иронии судьбы, писал я свою пьесу в кабинете самого
Островского, за тем письменным столом, за которым писались "Гроза", "Лес".
За закрытой намертво дверью стрекотали и хохотали артистки, человек
двадцать, - там была спальня. По дорожкам под окнами чинно прогуливались,
разговаривали густыми голосами знаменитые артисты в кашне, шляпах и с
тросточками. Жизнь шла своим чередом. Всем вокруг было хорошо, а мне
страшно.
Все было страшно: и халтурный сценарий, превративший мой чрезвычайно
несовершенный роман в совсем бог знает что, и то, что аморфное, невнятное и
реальное "название условное" было уже запланировано театром как реально
существующая пьеса, и то, что талантливый мой режиссер из-за моей спины
заглядывал на страницы моих творений, и то, что постоянно чудилось мне
вечерами и что помню я до сих пор, как реальный кошмар. Вот он. Я сижу и
пишу. Широко распахивается дверь, и входит Александр Николаевич Островский,
такой, как на портрете в собрании сочинений: меховые отвороты, рыжеватая
бородка, неприязненный взгляд. И слышен мне его тенорок:
- Ты что тут делаешь, стрикулист? Ты как смеешь? Вон! Свистун!
А сроки приближались, ужасающая развязка близилась.
В сочинении моем оказалось более трехсот страниц убористого текста, то
есть, примерно "товара" на четыре нормальные пьесы.
Режиссура бойко смарала полтораста, и все оставшееся превратила в
спектакль, который Всеволод Эмильевич, вернувшись из-за границы, в грозном
молчании смотрел до рассвета. Помню, как резюмировал Эраст Гарин свои
впечатления одним словом:
- Пшено.
Мейерхольд все им увиденное запретил и отправился домой. Меня,
драматурга, он как бы даже и не приметил во всю ту кошмарную ночь. Было
совсем светло, когда в гостинице "Националы) я повалился на кровать. Вот она
развязка! Ну что ж, я ведь предупреждал, что не умею писать пьесы.
Зазвонил телефон.
- Ну? - осведомился Мейерхольд. - Худо тебе?
- Плоховато, - сознался я.
- Гвардейские офицеры в старой армии в твоем положении
застреливались, - с сатанинским смешком произнес Мейерхольд. - Ты читал об
этом?
Тут я разорался. Мне было не до шуток. И он не давил сейчас меня своим
присутствием - этот человек. Я не видел его и не боялся. Наваждение и
чертовщина кончились. Я заявил, что сценарий - дрянь, что вся затея -
халтура, что нынешний просмотр - логическое завершение нелепого замысла.
Потом я выдохся и замолчал. Пусть Мейерхольд швырнет трубку, а я с первым же
поездом уеду в свой Ленинград. Точка. С меня лил пот.
- А еще что? - спросил Мейерхольд.
- Ничего, - буркнул я, - посплю и уеду.
И тут Мейерхольд сыграл спектакль. Но, боже, как это было грандиозно,
этот удивительный театр для троих в восьмом часу утра. Третьей была Зинаида
Николаевна Райх. Держа телефонную трубку так, чтобы я все слышал, он сказал
с непередаваемой интонацией отчаяния:
- Понимаешь, ему, оказывается, не понравился сценарий, но он