"Юрий Павлович Герман. О Мейерхольде " - читать интересную книгу автора

промолчал...
Наступила пауза.
И вновь я услышал голос Мейерхольда:
- Произошло трагическое насилие над его творческой индивидуальностью.
Ты только вникни в эту бездну заячьей трусости, Зиночка, оцени это
отсутствие собственного мнения, этот испуг, это...
- Но так! - заорал я, но он не слышал, он говорил:
- А теперь мы пропали. Мы не получим пьесу о том, что так нас с тобой
радовало в его книге, зритель не увидит спектакль о рабстве, не увидит этих
немецких безработных инженеров, не увидит смерть Нунбаха, не увидит...
К финалу монолога Мейерхольда я почувствовал себя действительно во всем
виноватым. И почувствовал еще то, что необходимо понимать литератору во
время работы для блага работы: дело его - нужное дело. И в этом
действительно заинтересованы.
Напоминаю, я был мальчиком тогда. Никем. Почти что ничем. Но
Мейерхольда интересовала не фамилия, не то, что называется "именем", а
сочинение. Ему было нужно не сочетание имен на афише, а только то, что он
хотел выразить. Он желал смертельно схватиться с капитализмом своим
искусством, и не нужны ему были для этого никакие самые главные
драматургические фамилии того времени. Да и вообще с удивительной, даже
неправдоподобной наивностью он никогда не понимал, кто "главный". Даже у
меня спрашивал впоследствии и всегда очень удивлялся:
- Да что ты? Вот бы не подумал! Ах, отстал, отстал. Слышишь, Зиночка,
он говорит, что имярек теперь самый и есть Шекспир? Издавали бы, право,
какие-нибудь списочки коротенькие, чтобы быть в курсе дела.
И смеялся подолгу, довольный своей идеей.
Сейчас, кажется, такие списочки издаются.
В то невеселое утро он сказал мне по телефону:
- Выспись покрепче. Завтра начнем все с самого начала. В этом спектакле
мы с тобой покажем унижение человека рабским трудом, покажем смысл труда,
если труд служит обществу. Это будет партийный спектакль, а не малиновый
сиропчик. Это будет грандиозно! Положись на меня.
Сердце мое билось. "Мы с тобой, положись на меня!" Еще бы мне не
положиться на Мейерхольда! Вот только как он на меня положится?
- Это будет спектакль о труде как о смысле человеческой жизни, - ревел
в трубке голос. - Сильный и неработающий обречен на смерть! Ты понимаешь? Я
знаю Европу и знаю, о чем тебе толкую. Мы их отхлещем по мордам, эту
сволочь, не желающую понимать значение осмысленного человеческого труда...
И совсем неожиданное заключение:
- Обедать с завтрашнего дня станешь у меня. Но принесешь кусочек
пьесы - не будет тебе никакого обеда. Не работающий да не ест.
- Хорошо, - сказал я тихо. - Спасибо!
Повелось так: перед обедом я читал написанное. Во время обеда, сунув
угол салфетки за воротничок, Мейерхольд рассказывал Райх то, что я написал.
Ее спокойные прекрасные глаза мерцали. Удивительно, как умела слушать эта
необыкновенная женщина. Я давился едой! Ничего подобного тому, что
рассказывал Мейерхольд, в моем сочинении и в помине не было. То, что писал
я, было, разумеется, исполнено благих намерений, но неумело, беспомощно,
пресно и дурно. А то, что рассказывал и порой показывал Мейерхольд
бесконечно любимой им женщине, было всегда талантливо. Конечно, это были еще