"Юрий Павлович Герман. О Мейерхольде " - читать интересную книгу автора

лохмотья, клочки, кусочки, иногда скороговорка и невнятица, но не
восхищаться этим было невозможно.
Зинаида Николаевна восхищалась, и гладила меня по голове большой белой
рукой:
- Скажите какой он у нас!
А Мейерхольд мне подмигивал и шептал украдкой:
- Теперь пойдет по театру, что у нас все великолепно. Уж она распишет.
Она это умеет.
После обеда, аппетитно прихлебывая кофе, Мейерхольд спрашивал со
значением в голосе:
- Все понял?
Я догадывался, что означал этот вопрос: напиши, пожалуйста, так же, как
я рассказывал, и все получится. Но именно так, а не иначе. Ведь я же тебе
так все разжевал, так растолковал, это невозможно не понять. И ты сказал,
что понял. Так напиши же, черт возьми!
Ночами я по нескольку раз просыпался: понял? Конечно, ничего не понял,
дубина! Ну, а если и понял, что из этого?
Прекрасные, сильные, мощные образы выплывали ко мне из небытия, он мне
так зримо показал их, что я их, разумеется, видел, но сил моих не хватало
для того, чтобы перенести эту могучую фантазию в слова, в поступки, в
действие. Я видел руку, воздетую величественно и грозно, кисть, медленно
сжимающуюся в кулак, но это был жест Мейерхольда, он не умещался в мои
юношеские представления о жизни, в мою абсолютную профессиональную
неопытность, в мое полное незнание основ драматургии...
Он приказал мне вечерами непременно ходить в театр.
Естественно, что в эту пору я признавал только его театр.
Увидев меня в шестой раз на "Великодушном рогоносце", Мейерхольд
сказал:
- Ты мне что-то тут примелькался. Приелся.
И хитро, шепотом посоветовал:
- Сходи в МХАТ.
- Куда? - с испугом спросил я.
- В Художественный, где чайка на занавесе. Только никому не говори, что
я тебя послал.
- А что там посмотреть?
- Все, - со своим характерным смешком добренького сатаны сказал
Мейерхольд. - А начни с Чехова.
Утром на репетиции он ругался:
- Развели мхатовщину, смотреть невозможно. Кто вас научил этим
отвратительным паузам? Оправдываете, да? Системочку изучаете?
В тот же день молодому и хитрому артисту, который объяснил свою
беспомощность на сцене тем, что не желает подчиняться "мхатовским канонам",
Мейерхольд с ужасающей жесткостью крикнул:
- Вы бездарность! Не смейте о МХАТе говорить! Вон отсюда!
Жить в эту пору мне было необыкновенно интересно: я писал, переделывал,
переписывал, вновь писал, подолгу видался с Мейерхольдом, читал то, что он
приказывал читать, смотрел в театре то, что он считал для меня необходимым.
Иногда он показывал мне оттиски гравюр, неожиданно и смешно сердился:
- Долдон! Ничего не понимаешь! Учить тебя и учить!
Однажды я достал бутылку дефицитного, как тогда говорилось,