"Юрий Павлович Герман. О Мейерхольде " - читать интересную книгу автора

Слова "новатор", "формалист", "футурист" он ненавидел так же страстно и
бешено, как любую назойливую, прилипчивую пошлость. Когда при нем
произносилось что-либо из этого словесного арсенала (к сожалению,
сопровождавшего его всю жизнь), он как-то горестно съеживался и кряхтел,
словно от зубной боли.
Мейерхольд любил и умел, разумеется, показывать артистам. Он показывал
женщин, старух, юношей, показывал чопорного немца и пьяного, загулявшего
немца, показывал, как сидит американец, показывал негру, как негр поет, и
негр-артист с восторгом смотрел на мейерхольдовское показывание, потому что
Мейерхольд увидел то в национальной культуре негритянского пения, что сам
негр уже успел растерять в угоду эстрадам всего мира.
Но если Мейерхольда слепо копировали, он огорчался.
Он требовал, чтобы тот артистический индивидуум, которому он показывал
основу его образа, создал некий новый сплав - из своего "я" и того точного
рисунка, который преподал ему Мейерхольд.
Всеволод Эмильевпч не просто показывал - он видел в том, которому
показывал, возможность появления некоего нового чуда.
К сожалению, эти чудеса далеко не всегда удавались.
Однажды Мейерхольд скорбно сказал:
- Старею, а сколько сил уходит даром.
И правда даром: мне одному весь вечер он рассказывал, как поставит в
новом своем театре "Бориса Годунова". Рассказывал он, разумеется, не лично
мне, просто я, как говорится, под руку попался, и вечер выдался пустой,
одинокий. Я, разумеется, ничего потом не записал. И вообще, кажется,
Мейерхольда мало записывали. Есть драгоценности - записки, скажем, Гладкова,
но нужно обязать всех, кто знал Мейерхольда в работе, восстановить его
жизнь, это долг совести и чести каждого, кому судьба подарила трудное
счастье общения с этим человеком. И в первую очередь это обязаны сделать
верные ученики и последователи Мейерхольда. А я знаю и таких. Я имею честь
знать В. Н. Плучека, который никогда не убирал со своего стола бюст Вс. Эм.
Мейерхольда, тем самым веря в конечное торжество справедливости и утверждая,
что так не может быть. В нашем великолепном театре Северного флота, которым
командовал Плучек, всегда, и в шторм и в вёдро, звенела эта удивительная
струна - страстности, наступательности, партийности, того, что и есть сама
жизнь мейерхольдовцев, ни один из которых никогда не унизился до
искательности и приспособленчества.
Обворовывали, надо сказать, Мейерхольда ужасно.
Помню, показал он мне как-то афишу, которую прислали ему то ли из
Курска, то ли из Орла, то ли из Воронежа. Афиша была огромная, наглая и
бесстыжая. И напечатаны на пой были следующие слова: "Постановка
осуществлена по московскому театру имени Вс. Мейерхольда".
- Видишь, какой хороший мальчик, - сказал Мейерхольд, тыкая в фамилию
режиссера, и с неожиданной горячностью добавил: - Этот что! Этот пусть себе.
На здоровье. Огорчает меня другое: другие берут и, понимаешь ли, ругают.
Украдут и обругают... И когда уж больно резво меня ругают, я все пытаюсь
вспомнить: а что же ты, воришечка, у меня украл, что так пылко ругаешься?...
В этот вечер он рассказал о том, как Ленин смотрел в МХАТе "Сверчок на
печи", как ему, Ленину, спектакль не понравился, и как он, Владимир Ильич,
запретил запрещать "Сверчка на печи". Рассказывал об этом Мейерхольд словно
бы даже с какой-то завистью.