"Юрий Герман. Буцефал" - читать интересную книгу автора

лекарь залечил его до положения совершенно безнадежного, и теперь улан
помирал в сухопутном так же, как помер в свое время Тишка, ставший отныне
для Пирогова символом солдатской судьбы. И речь свою он неожиданно для себя
и для студентов посвятил нынче этой солдатской судьбе и роли военного медика
в облегчении страданий русского воина, положившего живот свой за честь и
славу русского оружия. Никаких потрясений основ в его речи, разумеется, не
было, но картина, нарисованная им, выглядела так страшно, что многие, слушая
его, плакали, многие давали себе клятвы не забыть те слова, что слушали
сейчас, многие с состраданием и скорбью смотрели на улана - затем, чтобы на
всю жизнь запомнить его, унести это лицо с собой, не забыть никогда.
Пирогов говорил негромким, слегка дребезжащим голосом, порою
пришепетывая от волнения. Он никогда не был оратором в полном значении этого
слова и не знал, что такое говорить красиво или трогательно. Говорил он
всегда просто, очень коротко и только самое необходимое из того, что считал
нужным сказать. На отвлеченные же темы говорить избегал вообще, боясь, что
осрамится. Но тут как-то так вышло, что говорил он совсем иначе, чем на темы
научные. Косые глаза era вдруг заблистали странным огнем. Тонкая кожа
покрылась красными пятнами. Бледное лицо, обрамленное рыжими бачками,
приняло новое для него, невиданное еще студентами выражение одержимости.
Щеку дергало; несколько раз он пустил петуха, но, удивительное дело, это
только усилило впечатление от его речи. Левую руку держал он за спиною,
правой облокачивался на изножье кровати улана и говорил будто бы ему, а не
им. Только иногда рывком вздергивал голову и обводил горящими, немигающими
глазами лица своих слушателей.
- Господа мои, - говорил он, - ненавистно мне не только любомудрие, но
и в равной мере пустословие, прекраснодушные мысли и рассуждения на высокие
темы, коли нет за всем этим твердого решения и понимания поступать только
так, а не иначе. Господа студенты! Молодость великодушна, порывиста,
отзывчива, полна благородных мечтаний и дерзостных идей. Но только годами
исчисляется наша молодость. Наступает затем зрелость, и на место отзывчивого
великодушия приходит метода рассуждения, взвешивания на граммы и унции,
прикидывания по образцу портняжьему, та метода, в которой нет места ни
дерзким идеям, ни мечтаниям. Что ж, такова жизнь. За зрелостью наступает
старость со своей опять иной методой, заключающейся лишь в себялюбии и
черством эгоизме. Смешны мечтания об эту пору. Смешны великодушные порывы. И
не к ним я призываю вас, господа мои! Призываю я вас только к честности в
исполнении долга вашего, обязанностей ваших, дела вашего. Вам вверено самое
большее, что дано человеку, - его жизнь. Будьте же, как судьи,
нелицеприятны. Со священной строгостью относитесь к обязанностям своим.
Смерти тот заслуживает из нас, кто осмелится из вот эдакого страдальца
сделать доход для пропитания живота своего. Возьмите камни и побейте такого
каменьями, - нет ему прощения. Возьмите кнут и прогоните его прочь из храма
нашего, - забудьте о милосердии, как он забыл. Лютого остракизма достоин
такой продавший и предавший суть дела всей своей жизни. Нет ему прощения,
ради чего бы он ни поступил так. Ибо перед вашими глазами лежит следствие
изложенной мною причины. С самой простой потертости на ноге в походе
началось дело. Пошел он к подлекарю, но подлекарь, торгующий в храме, чтобы
поручик, храни бог, не осердился, велел в строй идти и дурака не ломать.
Пошел солдат назад в строй. Что дальше говорить, - вы все знаете. Подлекарь
не поверил, а когда лекарь поверил - лечить не стал. Измышлял доходишки для