"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

быта московских ученых. Сам же служил в Зоологическом музее университета. Он
жил с мамой в Замоскворечье на Б. Якиманке. В 1930 году ему было 27 лет.
С Кузиным у Осипа Эмильевича был свой особый разговор. Как-то при мне
они под вино рассуждали о композиторах XIX века. Всем досталось. "А Глинка
хороший человек?" - испытывал Кузин вкус Мандельштама. "Угу, хороший", -
утвердительно ки вал головой Осип Эмильевич. Это был диалог хорошо
сговорившихся между собой людей.
Но однажды Кузин выразил Мандельштаму свое неудовольствие по поводу
стихотворений "Сегодня можно снять декалькомани" и "Еще далеко мне до
патриарха". В первом Мандельштам прямо полемизирует с белогвардейцами, а во
втором воспевает "страусовые перья арматуры в начале стройки ленинских
домов". Видимо, разговор был довольно бурным. Я застала Осипа Эмильевича
одного, он бормотал в волнении: "Что это? Социальный заказ с другой стороны?
Я вовсе не желаю его выполнять", - и лег на кровать, устремив глаза в
потолок.
У Кузина были также претензии к языку Мандельштама в стихотворениях
"...о русской поэзии" и "Сохрани мою речь навсегда". По-русски не говорят
"на бадье", нужно говорить "в бадье" ("Обещаю построить такие дремучие
срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье"). Кузин подвергал также
сомнению уместность слова "початок" ("И татарского кумыса твой початок не
прокис"), но и этими замечаниями Осип Эмильевич пренебрег.
"Сегодня можно снять декалькомани", очевидно, было написано, когда
Мандельштамы жили в начале Б. Полянки (против часов) в комнате Цезаря Рысса.
Я радовалась, что они в Замоскворечье, но Осип Эмильевич не разделял моего
умиления переулками из Островского. Зато "река-Москва в четырехтрубном дыме"
явно увидена с Болотной набережной и Бабьегородской плотины - места, которые
нужно было проходить, направляясь к Кузину на Якиманку - мимо фабрики
"Красный Октябрь".
Евгений Яковлевич, Кузин и я составляли основное ядро домашнего кружка
Мандельштамов. Старые друзья тоже появлялись, чаще всего В. Н. Яхонтов с
одной из двух своих жен или с обеими вместе и еще А. И. Моргулис без жены.
Эпизодически приходили писатели - уже известные и молодые. Среди молодежи
был переводчик Богаевский. Как-то он принес весть о высылке знакомого. "В
Москве остались одни сдержанные люди", - присовокупил он.

В пряный весенний день пришла ко мне Надя и позвонила по телефону
Моргулису: "Я не могу, мне хочется кому-нибудь назначить свидание". Легкость
ее тона сразу подействовала на меня, как шампанское. Телефонные дурачества
кончились тем, что Моргулис пришел ко мне на Щипок, чтобы идти с ней же "на
свидание под часами". Что это был за веселый человек, и какой искрящийся
дуэт они устроили! У Моргулиса был длинный еврейский нос и немного выпуклые,
меняющие цвет и все-таки непроницаемые глаза. Делая зачем-то мягкие легкие
реверансы, он болтал, рассказывал о невероятных приключениях в обществе
"деятелей литературы". Он умел быть необходимым всяким людям, и как-то Осип
Эмильевич заметил: "Это уже не приспособляемость, а мимикрия какая-то".
Надя весело рассказывала, как Моргулис ворует книги, но Мандельштамы
его не боятся. "У вас - никогда", - заверял он их.
В это лето (1931) Моргулис не только сам устроился в газету "За
коммунистическое просвещение", но и притащил туда Надю. Эта работа, в
сущности, очень ей подходила. Годом ранее в поисках заработка она завязала