"Рудольф Гесс. Комендант Освенцима. Автобиографические записки " - читать интересную книгу автора

коменданта Гесса. "Духовная жизнь" Гесса, о которой он часто заводит речь в
автобиографии, лишь заменяет действительность. Одновременно она и
"эстетический" отдых от бесчеловечного ремесла. Но его "духовность" не имеет
связи с внешним миром. Это сентиментальность интроверта, играющего роль для
самого себя. Содержание души Гесса раскрывает его рассказ про то, как после
массовой расправы в газовых камерах он искал успокоения у лошади в стойле.
Она раскрывается в мнимо простодушном рассказе о доверчивых цыганских детях
в Освенциме, которые были его "любимыми заключенными". Душа Гесса
обнажается, когда он делает этнографические зарисовки или когда он с
непревзойденной бестактностью заканчивает описание своих переживаний после
первого опыта с массовым убийством в газовых камерах: "Сотни цветущих людей
шли под цветущими фруктовыми деревьями крестьянского двора [где находились
газовые камеры - ред.], не ведая о своей обреченности. Эта картина жизни и
ухода из нее и сейчас ярко стоит перед моими глазами" (стр.153/54). До Гесса
не доходит ирония его сердечных излияний, он просто не улавливает их
непристойности. Все его описания массовых удушений сделаны как будто
сторонним созерцателем. Гесс бережет себя от признаний в убийстве, которое
почти ежедневно совершалось под его руководством в тысяче разных форм. Но
убийства сопровождались душераздирающими сценами, и Гесс ставит себе в
заслугу свою впечатлительность. Сосуществование бесчувственности к массовым
убийствам и велеречивое их описание показывает в Гессе самоуверенность
буквально шизофренического сознания. Характерно при этом, среди прочих, то
место (стр. 104), где Гесс описывает доверчивость цыганских детей к врачам,
делавшим им смертельные инъекции: "Право же, нет ничего тяжелее, чем быть
вынужденным хладнокровно, без сострадания и жалости совершить это".
Свойственный Гессу эгоцентризм позволяет превратить убийство беззащитных
детей в трагедию убийцы. Ту же гнусность иллюстрирует морализаторская
самоуверенность Гесса в его рассказе об участии еврейских зондеркоманд в
уничтожении собратьев по расе и вере (стр. 126). Он, беспрекословно
выполнивший все приказы об убийствах, и как комендант ответственный также за
циничную практику привлечения евреев к самой грязной части этой "работы",
берется судить обреченных людей, пытавшихся вымолить себе отсрочку.
Как экстремальная форма, случай Гесса беспрецедентно ясно констатирует
ту ситуацию всеобщего извращения чувств и моральных понятий, то расщепление
общественного сознания, которые в национал-социалистической Германии
позволяли бесчисленному множеству людей служить режиму Гитлера и Гиммлера
даже тогда, когда его преступный характер уже нельзя было не замечать.
Автобиография Гесса дает понять, почему именно люди его духовной и моральной
конституции становились последователями Гитлера. Их чувство "честного" было
фактически разрушено. Уже не осознаваемое, ставшее их натурой двоемыслие
обращало их в своих собственных пропагандистов, делало их всегда правыми и
лишало чувства вины. Уже слова, которые Гесс подбирал для своих записок,
подтверждают это. Он называет "неправильным" то, что было преступным, он
называет массовый террор в Дахау "наказанием", которое следовало твердо
исполнять, и тут же удивляется "распространению клеветнических измышлений"
за границей, которые не прекратились "даже когда тысячи евреев благодаря им
были расстреляны" (стр. 109). Такие конфузные парадоксы становятся
очевидными и там, где Гесс упоминает "Хрустальную ночь" и пишет, как везде в
синагогах "возникали" пожары. Такого рода формулировки, которые Гесс часто
делает наивно и без прямого апологетического намерения, вообще симптоматичны