"Нодар Джин. Повесть о смерти и суете" - читать интересную книгу автора

знают, - с Занзибаром и Амалией.
Наконец, что жена моя требует у меня принимать всё как есть и жить.
Всё остальное на свете, абсолютно всё, - не отдельно, а как-то вместе -
тоже показалось мне очень несправедливым...
-- Давай лучше сделаем вот как, -- обратился я к Занзибару. -- Давай
лучше за руль сяду я...
-- Да? -- огорчился он.
-- Ты же не хотел за руль! -- подсказала мне жена.
Я промолчал и пошёл к пикапу.
Задние дверцы были ещё распахнуты, и брат мой вместе с Гиви пропихивали
в него бочком крышку от гроба, который - изголовьем вперёд - уже покоился на
заржавленном днище "Доджа".
"Додж" представлял собой печальное зрелище: хотя ещё и не старый, он
был нещадно бит и вызывающе неопрятен. Вместо стекла на задней дверце
трепыхалась заклеенная скотчем прозрачная клеёнка, а толстый слой пыли на
мятых боках был изрешечён просохшими каплями дождя. Впереди, рядом с
водительским креслом, сидела Амалия...
Я помог брату запереть дверцу и сказал ему, что моя жена поедет в его
Линкольне. Прежде, чем забраться в "Додж", я обернулся и взглянул на неё.
Она стояла в стороне с понуренной головой, и мне стало не по себе. Я
вернулся к ней и резко поднял ей подбородок. Глаза у неё были мокрыми, и от
рывка уронили на лицо две цепочки слёз. Я вытер ей щёки и коротко буркнул:
-- Что?
-- Не знаю, -- сказала она и отвернулась. -- Мне кажется, ты меня уже
давно не любишь... И мне вдруг стало одиноко и страшно.
-- Одиноко? -- не понял я. -- Вокруг столько людей.
Она кивнула и направилась к самодовольно урчавшему "Линкольну", который
принадлежал моему брату.
...Урчал уже не только "Линкольн".
Подержанные, но роскошнейшие образцы мировой автопромышленности -
большие и начищенные, с чёрными лентами на антеннах - клокотали глухими
голосами и, чинно разворачиваясь, выстраивались в траурную колонну. Было
странно и горько сознавать, что в этой веренице американских, японских,
шведских, британских, немецких и французских машин посреди нью-йоркской
улицы, заселённой давнишними и недавними переселенцами и беженцами со всего
света, сидели петхаинцы, провожающие Нателу Элигулову на кладбище.
Где никто из них никого ещё не хоронил.
Меня обдало едкой волной жалости ко всем им - не только к Нателе, и мне
подумалось, что всех нас роднит тут страсть к одиночеству. И что без этого
сладкого чувства потерянности не только мы, петхаинцы, но и все вокруг люди
давно разбежались бы в разные стороны, чтобы никогда впредь ни с кем не
встречаться.
И потом я забрался в "Додж".





41. Когда он умрёт, он меня забудет