"Нодар Джин. Повесть о вере и суете" - читать интересную книгу автора

российским монархам: прикрывал наследственное слабоумие не безродной
демократической улыбкой в присутствии подчиненных, а надменным оскалом лица
и отказом отвечать на приветствия.
Ссангулия здоровался с ним ежедневно. Обычно трижды. Ответа - правда,
пространного - удостоился, однако, только через месяц. Я, буркнул ему Помар
и задрал вверх клин рыжей бороды, я, дескать, навел справки - и до воцарения
большевиков твоя вонючая Грузия становилась солнечной только тогда, когда ее
навещали российские просветители.
Уязвленное самолюбие обострило у Валерьяна язву желудка, но перед тем,
как лечь в больницу, он объявил, что для всей радиофицированной Грузии дела
теперь, после прибытия Помара на "Голос", пойдут плохо. После чего они
пойдут еще хуже. Так и вышло, хотя Помару, как и Демингу, на Грузию было
плевать. Начинается война против вольнодумцев, доверились они мне как
редактору, а "Голосу" нужны, мол, только исполнительные рекруты.
Находясь под впечатлением, что я сражаюсь в их рядах, они в течение
месяца завершили чистку советской службы. В течение того же месяца
антирусские памфлеты Ссангулия, которые он сочинял для эфира в больничной
палате, стали вызывать у Помара такой восторг, что я перестал что-либо
понимать.
Когда, впрочем, портрет Валерьяна переместили на Доске Почета в
почетнейший угол, я придал своему недоумению форму письменного протеста и
передал его Помару. Последний в присутствии Деминга похлопал меня по плечу и
шепнул, что, хотя тоже презирает нацмена за русофобство, не может отказать
старику в преданности святому делу расцвета вражды между братскими
советскими народами.
Ушам своим я поверил только в результате мобилизации всех запасов
цинизма, после чего моя робкая догадка о подвластности человека импульсам
разрушения обрела непреложность акта мочеиспускания. Я ужаснулся догадке,
что отныне покидая каждый прошедший день, мне придется мыть руки.
Вместо отвращения к жизни мною, однако, овладело иное чувство -
обманутости. Появилась жалоба, и это оказалось для меня столь определяющим
состоянием, что мне стало вериться, будто так оно быть и должно. И будто
каждому суждено нести в себе жалобу. Такую неотступную, которую никуда не
принести.
Но уже на третьи сутки начался скандал, подсказавший мне неожиданный
адрес. В этот раз скандал вышел громкий.

4. Бесполое тепло наполнило чувством защищенности

На третьи сутки после получения из больницы очередного ссангулиевского
памфлета о пагубности России для ее окружения Марк Помар получил из Вермонта
еще одно произведение. Проживавший там Александр Солженицын наконец-то - по
настойчивой просьбе начальства - начитал на пленку "программный" отрывок из
своего романа.
Программным Помар назвал отрывок по той причине, что в нем, дескать,
поразительно просто обобщена история погибели России. Понятностью фрагмент
поразил и меня. Все в нем было так просто, что не удивили даже слова
"архангел" и "сатана". Поразительное заключалось в том, что во имя
банального - виноваты евреи - Солженицын отвергал общеизвестное. Черное
воронье нынешних бедствий вспугнул, мол, со спячки не залп Авроры в октябре