"Нодар Джин. Повесть о вере и суете" - читать интересную книгу автора

равенство! И главное - братство!
Они в ответ кивали головами: непременно скажем. И скорее всего -
говорили, поскольку Деминг с Помаром здороваться со мной прекратили, а
коллеги стали чураться меня и нахваливать солженицынский гений плюс точность
маткинского предисловия.
Через месяц, убедившись в бесплодности моих хождений, я сообщил Ванде,
что смысла ни в чем на свете нет. Смысла, сказал я, нет ни в чем настолько,
что если бы даже он вдруг в чем-нибудь оказался, - то, спрашивается, какой в
этом может быть смысл?
Ванда отказалась разбираться в этой фразе и вытащила из кармана под
знакомой мне ее левой грудью сложенный вчетверо листок бумаги:
- Вот, прочти! - и стала воровато выглядывать в коридор. - Только
быстро, пока никого нет... Это письмо...
- Ко мне? - спросил я обреченно и развернул письмо.
Первые же строчки убили во мне последнюю надежду на то, что неизбежного
можно избегать: "Я хотела написать тебе давно, но каждый раз останавливал
страх перед чистым листом, а еще перед тем, что душа твоя занята иным. Но
теперь уже, когда сердце исходит последней кровью, отказывается ждать и
время!"
Я остановился, проглотил слюну, повторил про себя фразу о нежелании
ждать, не посмотрел на Ванду и ужаснулся. Потом поднялся мыслью выше: Откуда
это в людях берется? С какой стати эта кабаниха с двухсосочным выменем, с
глазами хмельной жабы и с дыханием таким зловонным и шумным, что каждый раз
ее рот казался мне раструбом автоглушителя, - с какой вдруг стати эта гадина
позволяет себе зариться на мою плоть?!
С какой стати?! - повторил я про себя, объявив ей, что эту мерзкую
писанину читать дальше не стану.
- Правильно! - кивнула Ванда. - Воображает, засранец, что английским
владеет как русским! А ты прочти по-русски!
- Что? - не понял я. - То есть - кто воображает?
- Маткин! Это ему доверили перевести для начальства твое письмо. А ты
давай прочти по-русски! - повторила Ванда и выдернула из-под листа в моих
руках другую бумагу. - Читай только быстро, пока не пришли!
Письмо ко мне оказалось русским - на тетрадном листе. Затаив дыхание, я
прочитал сперва подпись: "С уважением, Офелия, дочь Хаима Исраелова, город
Грозный, Чечено-Ингушская республика".
Я вскинул на Ванду растерянный взгляд, но увидел уже не ее и не Офелию,
которую никогда не видел, а Хаима Исраелова. С тою четкостью, с какою иногда
видишь увиденное мельком и давно.

6. Будущее, заполненное прошлым

Хаиму, как и всем девяти еврейским старикам из города Грозный,
перевалило за семьдесят. Как и все они, он был потомственным музыкантом,
изъездившим вдоль и поперек весь Кавказ.
Всюду, где от Черного моря до Каспия веселились или горевали евреи на
свадьбах и похоронах, на поминках и рождениях, старики играли свою музыку -
хотя вроде бы и старую, но никем еще не слышанную.
Мелодия как мелодия - знакомая на Кавказе каждому: то петлистая, как
тропинка в скалах, то грустная, как взгляд заблудившегося теленка, а то