"Нодар Джин. Повесть о вере и суете" - читать интересную книгу автора

неуемная, как сон захмелевшего кавказца. Но какую бы они ни играли мелодию,
где-то в середине или в конце она вдруг спотыкалась, воровато оглядывалась
вокруг, переводила дыхание - и сперва крадучись, а потом торопливо
принималась удирать в посторонние наигрыши. Пусть никому тут и не знакомые,
но смущавшие душу неожиданным воскрешением в ней того, что эта душа, должно
быть, испытала в давнишнем воплощении.
Аборигенов чужеродность этих наигрышей возмущала, но евреи, тоже
слышавшие их впервые, переживали замешательство. Замешательство вызывало в
них то ли чувство вины за то, что они уже не помнили этих звуков, то ли -
необъяснимый страх перед невозвратимостью прошлого. Страх, который зовут
ностальгией.
Прикосновения к прошлому приносили им, однако, не столько радость,
сколько мучительное ощущение недостаточности сущего.
Сперва стало недоставать именно прошлого времени. Им хотелось чтобы на
смену настоящему как можно скорее наступило будущее, заполненное
неизведанным ими прошлым. Потом их стало стеснять уже и пространство. Не
столько узкие ущелья между горами, сколько короткие расстояния между
вершинами и небосводом. Не стало хватать даже прежних истин. Грамотеи
бормотали, будто так было всегда. Если не со всеми - то с евреями.
Они ошибались, поскольку в прошлом ни Бог, ни власти не позволяли
евреям следовать своим капризам так беззастенчиво, как в последние годы
гастролей инструментального ансамбля Исраелова. Дело дошло до того, что, не
ограничившись просторами Союза, они начали разбегаться по всему свету.
Если бы не это скоропостижное оскудение Кавказа евреями, старикам в
сороковую годовщину начала своих странствий выпало бы играть на широком
сборище, а не перед единственным зрителем в пустой грозненской синагоге на
окраине города.

7. В Америке никто сам не умирает

Пришел я к ним, впрочем, не за музыкой. Пришел фотографировать
грозненскую синагогу, о которой мне было известно, что в ней поселились
бездомные музыканты.
Поселились, как выяснилось, не в самой синагоге, а в узкой пристройке,
служившей прежде кладовкой.
Когда я прикрыл за собой дверь, в ноздри мне ударил нежданный аромат
кожи и меда. Запах кожи я объяснил себе наличием несметного количества
овечьих шкур, навешанных для тепла на дощатые стены и накиданных на кушетки.
Медом же пахла свеча, стоявшая под единственным окном и поразившая меня
толщиной. Хотя горела, наверное, давно, поскольку растеклась уже по полу
бугристой массой из воска, она показалась мне неизбывной. Как если бы росла
из земли.
Прямо перед моим носом подрагивал пыльный луч закатного солнца,
пробивавшийся сквозь щель в потолке. Время от времени в этой щели тяжелой
серьгой набухала капля талого снега и, шлепаясь в ведерко, звонко икала. А в
серебряной стреле луча покачивалась пара сонных зеленых мух.
Каждый из стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы, но тот, кто
оказался ко мне ближе, сжимал в кулаке пестик из щербленного базальта,
которым крошат в ступе пряности. На базальтовой плите перед собой старик
держал не ступу, а кирзовый сапог со скатанным голенищем.