"Яна Джин. Неприкаянность " - читать интересную книгу автора

Страх, между тем, - страху рознь.
Расписавшись в конце своих дней в полном неведении мира, Сократ
признался в метафизическом, экзистенциальном, крайнем отчаянии, которое
овладевает душой, теснимой со всех сторон этим самым безграничным и
безгранично устрашающим миром. Устрашающим как равнодушием своим, так и
неотступностью проклятых вопросов, которые он порождает.
Платон, однако, благоговейно слушавший Сократа, пришел к заключению,
что философски (т. е. нравственно и эстетически) верная реакция на
вынесенный учителем вердикт не может ограничиваться лишь его повторением.
Этот вердикт следует также... пережить. А значит, - переосмыслить. Те же
вопросы, которые мучили Сократа, были поставлены учеником... еще раз.
Заново. Пусть Сократ и осмысливал их так, как умел "аж сам" Сократ,
мыслитель, ведавший о жизни больше других и судивший о ней глубже и шире, -
Платон не отчаялся в мире. А если и отчаялся, то не потому, что отчаялся и
Сократ, а потому, что, как и Сократ, он этот мир "пережил".
Платон не стал и убегать в себя. Не стал отметать всего, что есть не он
сам, - не отвернулся от того же мира. Вместо этого и всего неназванного он
избрал сопротивление. Спор. Ради чего и назвал в качестве своих воображаемых
собеседников подлинных гигантов от рассудка: Парменида и Гераклита. Диалоги
с ними он завершал... - да, все теми же словами Сократа, но мы, читатели,
доверяем неизменно современной поэтике Платона именно и только потому, что
он повторил духовный путь наставника: хождение по мукам размышлений над
вечными вопросами. В любом ином случае знание вечных истин или хотя бы
вечных вопросов - это знание не их самих, истин и вопросов, а о них. Знание
касательно этих истин и вопросов. Информация о них.
История поэзии, как и история человека, - это история Сизифова труда.
Но, по аксиоматической формуле Камю, пусть мы и сознаем, что наши муки, увы,
тщетны, наша же нравственность не должна позволять нам ничего иного кроме...
воспроизведения Сизифова подвига: толкания каменной глыбы в гору. Все
истинные художники обречены как раз на тщетный подвиг - и все в этой мере
беспомощны. Истинных поэтов роднит чувство экзистенциального отчаяния.
Просто знать о существовании этого чувства, наслышаться о нем - этого мало.
Его надо пережить. Поэтому и сочинения "метафизических" поэтов, пусть и
"бесполезные", есть не что иное, как такое немыслимое в природе молчание,
которое преодолевает себя посредством слов. Истинное, как и истинно
историческое, т. е. современное, - метафизично.
Подобно прочим формам художественного труда, поэзия есть попытка
"осовременить" метафизическое. Расшифровать сущее и представить его в том
или ином порядке. Предложить альтернативу. Именно это и превращает
творчество в бунт, смысл которого - не в попытке "петь по-свойски" и
поражать угодливой новизной "утонченный" слух десятка угодливых слушателей,
а в сотрясении самих основ равнодушно молчащего мира. К этому и сводится
единственно приемлемая революция, ибо она, как в том сновидении Ивана
Карамазова, не требует жизни взамен за справедливость и красоту. Если она и
ждет жертвы, - то лишь отказа от мелочности и эгоизма.
Поэзия - это цивилизованный рывок к несбыточной гармонии, но ее
благородство заключается в бунтарской, разрушительной природе самого рывка.
Который только и способен оградить нас от разрушений извне. Поэзия - наш
воображаемый отпор сплющивающему нас давлению со стороны реальности. И силу
для такого отпора мы способны обретать как раз в результате сквозного,