"Aлександр К.Гладков. Мейерхольд (Том 1) " - читать интересную книгу автора

ко мне привезли архив. Но запись от 8 августа 1937 года у меня есть, я ее
просто тогда себе перепечатала и привожу почти целиком: она очень важная.
"Нет, это не "чума". Чума - это вообще бедствие, одевающее город в траур.
Это налетевшая беда, которая косит, не разбирая. Это, как бомбежка Герники,
несчастье, катастрофа. Но это несчастье не притворяется счастьем, во время
него не играют беспрерывно марши и песни Дунаевского и не твердят, что жить
стало веселее. Наша "чума" - это наглое вранье одних, лицемерие других,
нежелание заглядывать в пропасть третьих; это страх, смешанный с надеждой
"авось пронесет", это тревога, маскирующаяся в беспечность, это бессонница
до рассвета. Но это еще - тут угадывается точный и подлый расчет - гибель
одних уравновешивается орденами других; это стоны избиваемых сапогами
тюремщиков в камерах с железными козырьками на окнах и беспримерное
возвеличение иных: звания, награды, новые квартиры, фото в половину газетной
полосы. Самое страшное этой "чумы" - то, что она происходит на фоне
чудесного московского лета - ездят на дачи, покупают арбузы, любуются
цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на
книжку деньги на мебель в новую квартиру и только мимоходом вполголоса
говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это
кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда не хорошие, но тоже не
шпионы и не диверсанты. Кто-то делает себе на этом карьеру. Юдин и Ставский
такие же карьеристы, как и погубленные ими Авербах и Киршон...".

На этом обрываю цитирование записи АКГ от 8 августа 1937 года, потому
что дальше идет перечень фамилий и всякий почти раз нужна была бы сноска.
Поясню только смысл "Киршон-антикиршон". Александр Константинович подробно
записал 30 апреля 1937-го, что происходило на общемосковском собрании
драматургов, которое длилось три дня и было разгромным: "Я слушал и смотрел
на все это с жадным интересом, словно присутствуя на заседании Конвента в
день падения Робеспьера. Масштаб, конечно, иной, но и тут тоже не игрушки,
тут тоже кончаются судьбы, а может быть и чьи-то жизни". Владимир Киршон
был, так сказать, знаменитым официальным драматургом и одним из самых
влиятельных литературных деятелей. Александр Константинович относился к нему
лично и к его пьесам с отвращением. Но когда ему предложили что-то написать
о Киршоне, намекнув, что можно (тогда стало можно!) очень критиковать, он,
разумеется, отказался. Об этом и в дневниках, и мне самой АКГ рассказывал.

Лето 1937 года. 15 июля в дневнике запись о случайной встрече с
Виктором Кином. 3 августа арестовали младшего брата АКГ - Льва Гладкова. Для
него и для его семьи Александр Константинович делал все - во время
заключения, после освобождения брата. Еще весной, 20 апреля 1937 года,
дневниковая запись: "В " 2 "Молодой гвардии" стихи Владимира Луговского о
последнем процессе. Там есть такие строки: "Душно стало? Дрогнули колени?
Ничего не видно впереди? К стенке подлецов, к последней стенке! Пусть слова
замрут у них в груди!.." Что бы после этого ни писал Луговской, ничто не
смоет подлости этого стихотворения, невиданного в традициях русской поэзии".
И последняя, нет, предпоследняя запись от 27 декабря: "Кончается страшный,
нелепый, таинственный, трагический и бессмысленный 1937-й год. Когда-нибудь
о нем будут писать романы и исследования, поэмы и драмы. Историки разберут
страшные архивы (если они сохранятся) и ничего не поймут..." И вот последняя
запись, 31 декабря: "...год назад в этот час я сидел рядом с В. Э. Его рука