"Анатолий Гладилин. Евангелие от Робеспьера" - читать интересную книгу автора

Осторожность подсказывает, что надо прислушаться к общественному
мнению. Если он пойдет против течения его сомнут. Нация хочет войны - он
должен стать рупором нации. Да и невозможно спорить с новыми ораторами.
Раньше в Ассамблее противники Робеспьера, прикрываясь высокими словами,
весьма недвусмысленно отстаивали интересы короля и богачей. Их было
сравнительно легко разоблачать. Новые же люди, по-видимому, вполне искренне
заботятся о благе народа, о победе революции. Им верят.
Но Робеспьер не может поступиться своей совестью. Он убежден в своей
правоте. Вероятно, Провидение избрало его единственным человеком, который
обязан раскрыть народу глаза.
- И двор, и министерство, и их сторонники кричат: война! Война! -
повторяют множество добрых граждан, движимых благородным чувством... Кто
осмелится противоречить этому внушительному кличу?!. Я не намерен ни
подлаживаться к общественному мнению дня, ни льстить господствующей силе. Я
тоже хочу войны, но такой, какой требуют интересы нации: укротим сперва
наших внутренних врагов, а потом двинемся против врагов внешних.
Он начал спокойно. Он понимал, что сразу нельзя остановить
разбушевавшееся море энтузиазма. Но теперь аудитория была в его руках, и он
продолжал:
- Предлагают войну французской революции с ее врагами. А где опаснейшие
враги? В Кобленце? Нет, посреди Франции, в центре Парижа, вокруг трона, на
самом троне!
Он говорил о последствиях многих войн: общественный организм корчится в
судорогах. Жива только грубая сила, а мысль, умерла. Всюду военный устав,
произвол; городская полиция вверена военным; окрики часовых; свобода
признана общественной опасностью, а дисциплина - это самоотречение
человека - высшей надобностью и высшей добродетелью. Стоны угнетенных
заглушаются трубными звуками. Тирания задрапировывается знаменами, этими
премиями за храбрость, и в таком облачении даже кажется красивою. Знаете ли
вы какой-нибудь народ, который завоевал себе свободу, ведя одновременно
внешнюю, домашнюю и религиозную войну, навязанную ему деспотизмом?!
Самая странная идея, которая может зародиться в голове политика, - это
уверенность в том, что народу достаточно проникнуть с оружием в руках к
соседнему народу, чтобы заставить его принять свои законы и свое
государственное устройство. Никто не любит вооруженных миссионеров, и первый
совет, который дают природа и благоразумие, - выгнать их, как врагов.
И Робеспьер делает вывод: объявлять войну в настоящее время не следует.
Пожалуй, еще ни одна его речь не была выслушана с таким вниманием.
Но Робеспьер знал, что посеял ветер. И буря разразилась. На него тут же
обрушилась вся правая печать. Жирондисты кричали, что Робеспьер оскорбил
народ. Через день в самом Якобинском клубе на Робеспьера напал Бриссо.
11 января 1792 года Робеспьер опять на трибуне. Это его лучшая речь.
(Все историки, даже самые реакционные, те, которые не упускают случая
наградить Робеспьера эпитетами: кровавый, коварный, завистливый, злодей и т.
д., - на этот раз единодушны. Все хором отмечают, что каждая речь Робеспьера
о войне была лучшей и производила на слушателей необыкновенное впечатление.)
Да, он тоже за войну, да, он призывает "людей 14 июля" завоевать
свободу, которая должна освободить вселенную, да, он призывает защищать
города страны, да, он призывает весь народ подняться на защиту революции. На
такую войну он согласен. Но эту войну должны вести сами революционеры. А что