"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Необыкновенные страдания директора театра" - читать интересную книгу автора

самим зло обильно всходило, бойко росло и пускало завитки всяких дьявольских
склок и неприятностей... Назову своих дам романтически Дездемоной и
Розаурой{392}. Дездемона была нрава демонического, и на нее порой находило
бешенство, как на вашу, любезнейший, Микомикону! Розаура, напротив, умела
надрывать людям сердце миной глубочайшего страдания, горчайшего упрека,
оскорбленной ни за что ни про что души, которая выдает себя лишь
нечленораздельными, но пронзительными звуками. Впору было лопнуть от досады,
когда, стоило только отвергнуть какую-нибудь пошлость, появлялись все эти
симптомы. Дездемона была, вне всякого сомнения, как актриса, гораздо лучше,
Розаура зато моложе и красивее, а поскольку описанная страдальческая мина ей
к тому же еще весьма шла, то понятно, что легко загорающаяся молодежь в
партере была за нее, а я терпел дурную игру. Если Дездемона не могла играть
Турандот или шекспировскую Джульетту, ибо молодость и физическая прелесть -
непременные условия для этих ролей, то в точности так же моя маленькая
хорошенькая Розаура портила роль героической девы. Но вы нисколько не
удивитесь - это уж в порядке вещей, - что обе стремились именно к тем ролям,
которые были противны их естеству... Сегодня идет "Орлеанская", через
несколько дней пойдет новая для публики и долгожданная "Турандот". Играет
Дездемона, потому что Розауре я снова отказал в этой роли, хотя она и
красуется в ее репертуаре. Появляются симптомы глубокого горя, и за два дня
до "Турандот" Розаура лежит в постели, смертельно больна... Негодница знала,
что роль эту некем занять, а отсрочка премьеры нанесет мне чувствительный
удар... Я лечу к ней. Бледная как смерть (то есть без румян), с выражением
страдания на лице, она в полузабытьи лепечет мне: "Я очень больна!.."
Следующий далее вздох означает: "Вы, вы, ужасный человек, убили меня!" - и
первый тенор, а равно и сентиментальный молодой человек, играющий в комедиях
второго, а в спальне Розауры первого любовника, оба, пребывая у одра в горе
и скорби, тотчас прикладывают к глазам носовые платки. Я участливо
присаживаюсь у изголовья, осторожно беру бессильно повисшую руку Розауры,
сладчайшим голосом глубочайшей растроганности, в том регистре, в каком лет
тридцать назад говорили изнемогающие от безнадежности любовники, горестно
лепечу: "Ах, Розаура!.. Какой удар для меня... Погибли мои надежды... Не
суждено публике насладиться высоким искусством!" Она думает, что я говорю о
"Турандот", и в уголках ее рта мелькает злорадная улыбка. "Ах, вы не знаете,
- продолжаю я, повышая голос до самых страдальческих нот, - вы не знаете,
что через две недели я собирался дать "Марию Стюарт", что эта роль
предназначалась вам... Ах, но теперь!.."
Розаура не проронила ни звука, мне следовало продолжать говорить, но я
благоразумно умолк и заполнил паузу только двумя-тремя вздохами - под
аккомпанемент тенора и первого любовника. "К тому времени, - тихонько
начинает Розаура приподнимаясь, - к тому времени, любезный директор, я,
возможно, поправлюсь! Пришлите мне роль для повторения... я эту роль играла
уже четыре раза... не без успеха... ведь в роли Марии Стюарт меня
вызывали... пять раз!" С этими словами она утомленно откидывается на
подушки... "Ах, Розаура, дитя мое, - начинаю я, стирая с глаз слезинки, -
ах, вы же знаете, каково мне с распределением ролей, каково мне с
публикой!.. Если "Турандот" не состоится, то разве "Мария Стюарт" не
единственная пьеса, способная успокоить обманутую в своих ожиданиях публику?
Но тогда Марию Стюарт должна играть Дездемона, а королеву - наша Элиза".
"Что? - восклицает Розаура несколько резче, чем то могло бы позволить