"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Церковь иезуитов в Г." - читать интересную книгу автора

- Да, странный человек этот художник, - повел свою речь профессор. - Уж
он ли не кроток и добродушен, и трудолюбив! Вот только умом слабоват: иначе
никакое внешнее событие, пускай даже совершенное им убийство, не могло бы
уничтожить его настолько, чтобы из великолепного исторического живописца он
вдруг превратился в убогого маляра.
Слово "маляр" рассердило меня не меньше, чем самое равнодушие
профессора. Я попытался растолковать ему, что Бертольд и сейчас еще как
художник достоин всяческого уважения и заслуживает самого живого участия.
- Ну что же, - заговорил наконец профессор. - Уж коли наш Бертольд до
такой степени вызвал ваш интерес, то вы, так и быть, узнаете про него в
точности все, что мне самому известно, а это не так уж мало. Начнем с того,
что отправимся с вами в церковь. Проработав всю ночь напролет, Бертольд
устал и полдня будет отдыхать. Если окажется, что он сейчас в церкви, значит
моя затея не удалась.
Мы пошли в церковь, профессор распорядился, чтобы открыли занавешенную
картину, и передо мною предстала такая волшебная, ослепительная красота,
какой я раньше никогда не видывал. Композиция картины была в стиле Рафаэля -
проста и божественно прекрасна: Мария и Елизавета, сидящие среди чудного
сада на лужайке, перед ними играющие цветами младенцы Иоанн и Христос, на
заднем плане - коленопреклоненная мужская фигура! Небесное милое лицо Марии,
величавость и святость всего ее облика изумили и восхитили меня до глубины
души. Она была красавица, в целом свете не бывало женщины красивее ее! Но,
подобно мадонне Рафаэля из Дрезденской галереи, взор ее говорил об иной,
высшей власти - власти Божьей матери. Ах! Разве недостаточно человеку
заглянуть в эти дивные очи, осененные глубокой тенью чтобы в душе его
рассеялась неутолимая тоска? Не слышатся разве из этих полураскрытых нежных
уст утешительные, точно райское пение, слова о бесконечном небесном
блаженстве? Повергнуться перед нею, небесною царицей, и лежать у ее ног во
прахе толкало меня какое-то непередаваемое чувство. Не в силах сказать ни
слова, я не мог глаз оторвать от бесподобной картины. Только Мария и дети
были выписаны до конца, Елизавете, казалось, недоставало завершающих мазков,
а фигура молящегося еще только была намечена контуром. Подойдя ближе, я
узнал в его лице черты Бертольда и предугадал слова профессора прежде, чем
они были сказаны.
- Эта картина, - объявил профессор, - последняя работа Бертольда;
несколько лет тому назад мы приобрели ее в Верхней Силезии на аукционе в Н.
Несмотря на то что она не закончена, мы все же решили заменить ею ту убогую
поделку, которая раньше была на этом месте. Когда Бертольд пришел и увидел
эту картину, он громко вскрикнул и упал без сознания. Потом он старательно
избегал на нее глядеть и признался мне, что это была его последняя работа в
таком роде. Я надеялся, что со временем сумею его уговорить и он доделает
остальное, но все мои просьбы он отвергал с ужасом и отвращением. Чтобы хоть
маломальски обеспечить его спокойствие и здоровье, пришлось на время его
работы в церкви занавесить эту картину. Стоило ему нечаянно на нее
взглянуть, как он подбегал к ней, точно его влекла сюда неодолимая сила, с
рыданиями бросался наземь, впадал в какие-то пароксизмы и потом по нескольку
дней бывал ни на что не способен.
- Бедный, бедный, несчастный человек! - воскликнул я. - Какая же
дьявольская рука вмешалась в его жизнь и так яростно ее разбила?
- Ну, рук-то ему было не занимать! Своя же подвернулась, Бертольдова.