"Амадей Гофман. Обет (новеллы "Ночные этюды")" - читать интересную книгу автора

лишь настолько, чтобы в нем поместилась кровать, стол и стул - как в
монастырской келье. Келестина немедленно потребовала, чтобы ей показали этот
чулан и, едва войдя в него, заявила, что именно эта комнатушка соответствует
ее желаниям и потребностям, что она будет жить только в ней и сменит ее на
более просторную лишь тогда, когда ее состояние потребует большего помещения
и сиделку. Сравнение старого бургомистра оказалось пророческим: если ранее
этот покой лишь напоминал монастырскую келью, то скоро он и в самом деле
стал ею. Келестина прикрепила на стене образ Девы Марии, а на старом
деревянном столе под ним поставила распятие. Постель состояла из мешка,
набитого соломой, и шерстяного одеяла; кроме деревянной табуретки и еще
одного маленького стола Келестина из обстановки не попросила больше ничего.
Хозяйка, примирившаяся с незнакомкой из-за глубокого страдания, которым
веяло от всего ее существа, надеялась незатейливо развеселить и разговорить
ее, однако незнакомка кротко попросила не нарушать ее одиночества, в котором
она, обратив мысли лишь к Святой Деве и святым, находит утешение. Ежедневно,
лишь только забрезжит утро, она отправлялась к кармелиткам, чтобы послушать
утреннюю мессу; остаток же дня посвящала неустанным молитвам, ибо если
возникала необходимость зайти к ней в комнату, ее заставали там либо
молившейся, либо читающей божественные книги. Она отказывалась от всякой
иной пищи, кроме овощей, от всяких напитков, кроме воды, и лишь настойчивые
уговоры старого бургомистра, беспрерывно толковавшего, что ее состояние и
существо, которое живет в ней, требуют лучшего питания, убедили ее наконец
отведать мясного бульона и выпить немного вина. Эта суровое монастырское
затворничество (в доме все считали его покаянием за совершенный грех)
вызывало сочувствие и одновременно некое глубокое благоговение, причем все
это совершенно независимо от благородства ее стана и неповторимой грации
каждого ее движения. К этим чувствам примешивалось, однако, нечто зловещее,
проистекающее от того обстоятельства, что она так и не сняла своей вуали, не
открыла своего лица. Никто не приближался к ней, кроме старика и женской
половины его семьи; последние лее никогда не выезжавшие из городка, никоим
образом не могли узнать лицо, которого прежде никогда не видели, и таким
образом приоткрыть завесу над тайной. К чему же тогда это закутывание?
Буйная фантазия женщин сотворила вскоре душераздирающую легенду. Лицо
незнакомки (такова была фабула) изуродовано страшной меткой - следами когтей
дьявола; отсюда и непроницаемая вуаль. Старику стоило больших усилий
прекратить эту болтовню и воспрепятствовать распространению дурацких слухов
за пределы дома, ибо о пребывании у бургомистра загадочной незнакомки,
конечно же, в городке было уже известно. Посещения ею монастыря кармелиток
тоже не остались незамеченными, и вскоре ее уже называли черной женщиной
бургомистра, тем самым придавая ей некую призрачность. Случилось так, что в
один прекрасный день, когда дочь хозяев принесла в комнату незнакомки еду,
дуновение ветра приподняло вуаль; незнакомка с быстротою молнии отвернулась,
спасаясь от взгляда девушки. Та же спустилась вниз совершенно бледная, дрожа
всем телом. Как и ее мать, она увидела мертвенно-бледный лик, на котором не
было, впрочем, никаких следов уродства. В глубоких глазных впадинах сверкали
необычные глаза. Старик отнес это к области фантазии, но, говоря честно,
ему, как и всем, было не по себе и он, несмотря на всю свою набожность,
желал бы, чтобы это вносящее смуту существо поскорее покинуло его дом.
Вскоре после этого старик ночью разбудил жену: уже несколько минут он
слышал тихие стоны, вздохи и постукивание, доносившиеся, похоже, из комнаты