"Николай Васильевич Гоголь. Статьи из сборника "Арабески" (1835)" - читать интересную книгу автора

где не кипит происшествие. Но в этом случае прощай толпа! ее не будет у
него, разве когда самый предмет, изображаемый им, уже так велик и резок, что
не может не произвесть всеобщего энтузиазма. Первого средства не избрал
поэт, потому что хотел остаться поэтом и потому что у всякого, кто только
чувствует в себе искру святого призвания, есть тонкая разборчивость, не
позволяющая ему выказывать свой талант таким средством. Никто не станет
спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как воля,
сам себе и судия и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и,
несмотря на то что он зарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег
целую деревню, однако же он более поражает, сильнее возбуждает в нас
участие, нежели наш судья в истертом фраке [12], запачканном табаком,
который невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру
множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они
оба - явления, принадлежащие к нашему миру: они оба должны иметь право на
наше внимание, хотя по весьма естественной причине то, что мы реже видим,
всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочесть необыкновенному
обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчет поэта, - нерасчет перед его
многочисленною публикою, а не перед собою. Он ничуть не теряет своего
достоинства, даже, может быть, еще более приобретает его, но только в глазах
немногих истинных ценителей. Мне пришло на память одно происшествие из моего
детства. Я всегда чувствовал в себе маленькую страсть к живописи. Меня много
занимал писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое
дерево. Я жил тогда в деревне; знатоки и судьи мои были окружные соседи.
Один из них, взглянувши на картину, покачал головою и сказал: "Хороший
живописец выбирает дерево рослое, хорошее, на котором бы и листья были
свежие, хорошо растущее, а не сухое". В детстве мне казалось досадно слышать
такой суд, но после я из него извлек мудрость: знать, что нравится и что не
нравится толпе. Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же
тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать
тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья
душа так нежно организирована и развилась в чувствах, что способна понять
неблестящие с виду русские песни и русский дух. Потому что чем предмет
обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него
необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная
истина. По справедливости ли оценены последние его поэмы? [13] Определил ли,
понял ли кто "Бориса Годунова", это высокое, глубокое произведение,
заключенное во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое,
пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? По крайней
мере, печатно нигде не произнеслась им верная оценка [14], и они остались
доныне нетронуты.
В мелких своих сочинениях, этой прелестной антологии, Пушкин
разносторонен необыкновенно и является еще обширнее, виднее, нежели в
поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их
способен понимать всякий, но зато большая часть из них, и притом самых
лучших, кажется обыкновенною для многочисленной толпы. Чтобы быть доступну
понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние, нужен вкус выше того,
который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты. Для этого
нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился
грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более наперстка и
услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределенным,