"Николай Васильевич Гоголь. Вечер накануне Ивана Купала" - читать интересную книгу автора

не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутею!" Что
делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто зазнается
с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой церкви и всего
человеческого рода.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого
люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его,
ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли
от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась
наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько
нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожье;
был в плену у турок, натерпелся мук, Бог знает каких, и каким-то чудом,
переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было
нужды до родни его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый
жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с
щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку
малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех
парубков тогдашних. Но то беда, что у бедного Петруся всего на всего была
одна серая свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане
злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка
красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного
деда рассказывала, - а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не
во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, - что полненькие щеки
козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда,
умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед
только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие
покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что
ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и
создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как
крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не
заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов, синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи Господь
возглашать мне больше на клиросе алилуя, если бы, вот тут же, не расцеловал
ее, несмотря на то, что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему
мою макушу, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где
парубок и девка живут близко один от другого... сами знаете, что выходит.
Бывало, ни свет, ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте,
где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в ум не пришло
что-нибудь недоброе, да раз - ну, это уже и видно, что никто другой, как
лукавый дернул - вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях,
влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот
же самый лукавый, чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! настроил
сдуру старого хрена отворить дверь хаты. Одеревянел Корж, разинув рот и
ухватясь рукою за двери. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его
совершенно. Ему почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым
обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутю, за неимением фузеи и пороха.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было
покропить ею спину бедного Петра, как, откуда ни возьмись, шестилетний брат
Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги,
закричав: "тятя, тятя! не бей Петруся!" Что прикажешь делать? у отца сердце