"Анатолий Дмитриевич Голубев. Убежать от себя " - читать интересную книгу автора

клуб, и за сборную! Но эта тревога придает мне рабочей злости. Многие
призывали меня, а уж Галина едва ли не каждый день, чтобы жил спокойнее. Но
я не мог... Не мог, даже если чувствовал, что был не прав. Наверно, я
успокоюсь лишь с наступлением дня, который гарантирует мне очередную победу.
Никто, никто не знает, что чувствовал я каждый раз, когда мы уходили
побежденными. Казалось, что все зрители на стадионе в черном - в черных
костюмах, в черных пальто, в черных ботинках и мехах, словно на похоронах...
Считал, что, проиграв, мы совершили преступление. И убеждал в этом своих
парней, воспитывая физическую неприязнь к поражению. И потому терзал игроков
постоянной тяжелой работой. Любил тех, которые рвались играть без замен, от
сирены до сирены...
Чтобы показать настоящую игру, надо иметь двадцать два таких парня и
выпускать на лед только самых лучших из них. Наверно, я был единственным в
стране тренером, который считал, что можно выигрывать чемпионат страны
каждый год. И почти добился этого. Я считал, что и каждый чемпионат мира
надо выигрывать, наплевав на закон преферанса: не выигрывай каждый раз -
потеряешь партнеров!
За удачливость мне многое прощали. Нельзя же осуждать человека, который
так болеет за свое дело! Но я слишком хорошо знал, что у тренера нет иного
выхода: он будет работать на своем месте, пока побеждает... Я слишком
абсолютизировал эту истину... Я убежден в победе и потому уйду с чистой
совестью. Если сборная проиграет - не моя вина в том. Я чист перед собой и
перед людьми".
Странно, кажется, эти рассуждения должны были внести еще большее
смятение в душу Рябова, но они успокоили. Он всегда стремился находить
успокоение в постижении действительных причин тревоги.
Рябов взял ручку и принялся писать. Слова ложились плотно друг к другу,
именно те слова, которые он хотел. Бесстрастные, выверенные железной,
логикой, без аффектации, они вбивались в бумагу, как гвозди, скреплявшие его
убежденность прочно и надолго.
Рябов не помнил, сколько прошло времени - пять минут, полчаса, час.
Жена, как обычно, не входила, когда он закрывался работать. А он не
чувствовал времени. Что прошло его немало, понял лишь, когда поставил свой
лихой росчерк после строки, несколько отступавшей от текста: "Прошу в связи
с изложенным выше освободить меня от обязанностей старшего тренера сборной
команды СССР по хоккею".
Слюнявя палец, он, словно торгаш на рынке, считающий денежные купюры,
пересчитал исписанные листы. Получилось восемь убористых страниц.
"Многовато для заявления... Так ведь оно и необычное! Кто знает, может
быть, последнее..."

20

Между этими двумя раздевалками лежали сотни километров и
государственные границы, а были комнаты ужасно схожи. И своими размерами, и
своей окраской. Наверно, голубизна стен придавала им сходство.
Пока сборная готовилась к утренней тренировке, Рябов, уже одетый и на
коньках, прислушиваясь к бойкому говору репортеров за дверью - их пришло на
тренировку около сотни, - осматривал раздевалку.
Просторная комната с невероятно высоким потолком и стенами,