"Анатолий Дмитриевич Голубев. Убежать от себя " - читать интересную книгу автора

чемпионский хоккей. Пусть увидят и чемпионскую тренировку.
Все это Рябов вспомнил сейчас, стоя за спиной своих помощников, которые
перебрасывались шутками с игроками, заканчивавшими переодеваться. Рябов
кинул взгляд в большое зеркало у входа. Увиденное не очень его обрадовало.
Но он уже привык к этой картине... "Большой живот на коньках!" Вот что он
сказал бы о себе еще два десятка лет назад. И обязательно устыдился. А
сейчас, кроме иронической усмешки, это выражение не вызвало у него ничего.
Он осмотрел свой наряд, продуманный до мелочей: и старый свитер
домашней вязки с крупным русским орнаментом, и шапочку, подобно клоунской,
вскинувшей вверх острый шпиль с помпоном... И только рейтузы - форменные, от
сборной, - делали его причастным к тому, что происходило в этой комнате, и к
тому, что сейчас будет происходить на льду. А так, не зная, подумаешь, что
старый чиновник на пенсии решил вспомнить молодость и покрутиться на катке
Центрального парка культуры и отдыха.
Настроение у Рябова тем не менее было отличным. Он уже предвкушал
будущее действо, как актер, уверенный в себе, отлично знающий, что может
повести за собой публику. Он не думал, как пойдет тренировка. Знал главное -
надо показать миру, что мы стоим. Остальное дело импровизации. И это
творческое волнение возбуждало его еще больше, заставляло ум работать
по-особому бурно. В такие минуты и рождал он свои афоризмы, кочевавшие из
клуба в клуб, а зачастую вырывавшиеся и за пределы хоккейного мира. Именно в
такую минуту он, как-то увлеченно убеждая ребят заниматься на досуге танцами
как одной из форм общефизических нагрузок, выразился: "Танцы - это поэзия
ног".
- Через пять минут жду на льду, - Рябов осмотрел команду, которая
слишком вяло одевалась, и, повернувшись, первым пошел к проходу на лед.
Огромный пустой зал показался особенно холодным. И шел этот холод не от
льда, что было бы естественно, а от бесчисленного множества пустых кресел.
Только у самого борта главной трибуны сидели люди. Порядочно людей. Во
всяком случае, для столь ранней тренировки. И еще Рябов знал, что это не
простые люди. Каждый из них отдал хоккею не один год жизни, и вряд ли среди
полутора сотен сидевших на трибуне журналистов, которые с этого мгновения
будут рассматривать каждого выкатившегося на лед как бы через увеличительные
стекла, наберется хотя бы десяток случайно попавших на хоккейный чемпионат.
Здесь одни специалисты. Многих из них Рябов знал не только по фамилиям, но и
в лицо.
Рябов медленно, словно принимал ответственный экзамен, с наслаждением
прокатился по девственному, еще не тронутому на всем протяжении просторного
прямоугольника ледяному зеркалу. Легкая осыпь срезанного снежка от его
коньков елочкой легла на лед.
"Опять первый! Слово такое сладостное и такое проклятое! Столько надежд
в нем и столько выматывающих душу обязательств кладет оно на человека.
Первый! Это как фетиш!"
Проезжая мимо сидевших на трибуне, Рябов не без наслаждения заметил,
что вся журналистская братия, разом умолкнув, внимательно, словно одна
голова, проводила его взглядом.
Рябов сделал еще круг и, когда увидел первую фигуру игрока сборной в
темном проеме прохода, дал длинный, залихватский свисток, как бы возвещавший
начало спектакля. Нужды в свистке особой не было: игроки и без того бы
выкатились на лед. Но Рябов засвистел вовремя, и получилось так, будто