"Уильям Голдинг. Пирамида " - читать интересную книгу автора

побежкой. Ей ничего другого не оставалось.
Я спустился, вышел во двор и стал кружить по нашему газону, сунув
руки в карманы брюк. Между моей тягой к складным прелестям Эви и ужасом
перед ее кровожадным родителем роился сонм других, менее насущных
соображений. Генри мог где-нибудь проболтаться; хотя я почему-то
необъяснимо и незыблемо верил в Генри. Капитан Уилмот мог проболтаться.
Роберт - а теперь, когда улеглось мое бешенство, я беспокоился за него, -
может быть, всерьез покалечен. Собственное мое левое ухо до сих пор
горело, и правый глаз, хоть не такой жуткий, как у Эви, все-таки здорово
заплыл. И немного слезился. И еще была Имоджен. Я с разгону запнулся на
траве, уставясь на запоздалую пчелу, увлекшуюся колоском шпорника. Я
изумленно сообразил, что часами не вспоминал про Имоджен. Она вернулась в
мои мысли, вызвав привычное сжатие сердца, но на сей раз я сам не мог
объяснить своих чувств. Она как-то даже подхлестывала мою погоню за Эви.
Тут было отчего прийти в отчаяние. Как-то так получалось - я даже тогда
понимал всю свою глупость, - что, раз она выходит замуж, я обязан тягаться
с нею и с ним. Я снова принялся кружить по газону. На душе у меня было
гадко.
Наутро, когда брился, я увидел, как Роберт выбежал в сад, чтоб
последний раз перед Крануэллом сразиться со своей грушей. Мне стало не по
себе. Наша драка была типичной дракой между мальчиком его сорта и
мальчиком моего сорта из подростковой литературы. Он был стройный и
собранный. Я - дюжий раззява. Одним словом, жлоб. И я победил. Причем
именно так, как положено побеждать жлобу - единственным позволенным жлобу
способом, - жульническим. Заехал ему коленкой по яйцам. И бесполезно было
себя уговаривать, что это вышло случайно. Я же знал, что, когда он жалко
согнулся надвое, я почувствовал черную злобу, гнусную радость и, конечно,
намеренно съездил ему по носу кулаком. На душе у меня стало совсем уже
гадко. Он там, внизу, гибко и стройно выплясывал вокруг безответной груши.
А на носу был пластырь и на коленке. А я коварный, расчетливый,
произношение у меня не то, и машину я водить не умею. Увидев, что он
закончил свои упражнения и собрался бежать в дом, я сунул в окно
недобритую физиономию и помахал бритвой.
- Привет, Роберт! Отчаливаешь. Счастливо тебе!
Роберт меня отшил. Задрал свой профиль герцога Веллингтона и понес
вместе с пластырем в дом. Я не смеялся. Я был раздавлен, был изничтожен.
Нелегко оказалось, как я ни изворачивался, как ни ловчил, повстречать
и нашего общего друга, юную Бабакумб. Она была на крючке. Заточена,
обложена, прикована. Каждый день сержант Бабакумб доставлял ее на работу и
стоял, глядя, как она исчезает за дверью, и далее шел расставлять стулья в
ратуше или укладывать их спать кверху ножками. Или вынимать мелочь из
автоматов общественных уборных. Или поднимать государственный флаг. Или
трясти медным колокольцем, возвещая карточное состязание в Рабочем клубе
или праздник на церковном дворе. Забирала ее миссис Бабакумб. Миссис
Бабакумб всегда излучала приветливость и радушие, неукротимые, хоть и
редко встречавшие отклик. Она была маленькая, как воробушек, чистенькая,
как Эви, только уже усохшая. Она двигалась быстро, задрав подбородок, то и
дело кланяясь встречным, улыбаясь, вертя головой, метя своим любезным
поклоном через Главную улицу в кого-то совершенно вне ее социальной сферы.
Естественно, этих ее поклонов не замечали, их даже не обсуждали. Потому