"Уильям Голдинг. Двойной язык " - читать интересную книгу автора

мои родители ожидали именно такой нормальности. Казалось бы, что может быть
легче? Ведь мне не о чем было беспокоиться, кроме моих месячных и обрядов,
с ними связанных, но обряды меня не затрудняли, а месячные не доставляли
особых хлопот - только добавляли путаницы в голове, и она побаливала дня
полтора. Их хватало как раз на то, чтобы напоминать мне, что женщины не
свободны, даже свободные. Будто не очень тяжелая цепь подстерегала, чтобы
замкнуться у меня на поясе в подтверждение, что я пленница, как все
женщины. Единственное утешение - несколько дней в течение месяца я
оставалась неприкасаемой. Из этого следовало, что в такие дни я могу думать
какие хочу мысли и боги оставляют их без внимания, потому что мысли тоже
были неприкасаемые. Я никому не открыла этой истины, ибо она тайна и ее
надлежит писать, а не выражать словами. И в те дни, когда я считалась
нечистой, меня одолевали всякие запретные мысли, которые нужно было
припрятывать. Я делаю так и теперь, потому что мне пошел девятый десяток и
какое значение имеет то, что я делаю?
Так как я стала взрослой, то, когда мой отец принимал гостей
достаточно уважаемых - и не думаю, чтобы у моего отца бывали иные гости, -
мне иногда дозволялось сидеть на высоком стуле рядом с креслом моей матери.
Разумеется, на протяжении этих приемов ни моя мать, ни я не произносили ни
слова, а если гость настолько забывал благовоспитанность, что обращался с
вопросом к одной из нас, ему, как требуют приличия, отвечал мой отец. А
потому, хотя я увидела Ионида очень скоро после того, как стала взрослой, я
не обменялась с ним ни единым словом. Он был жилистый, беспокойный и очень
тощий. Хотя ему было немногим больше тридцати, в его волосах пробивалась
седина, а кожа вокруг рта и на подбородке - он брился на александрийский
манер - выглядела землистой. Когда он улыбался, было видно, как движутся
мышцы его испитого лица. Это была странная улыбка. В ней таилось горе,
которого, я уверена, он не испытывал. Она появлялась, можно сказать,
отчасти случайно, а отчасти из-за его положения, весьма важного. Ведь он
был жрецом, который истолковывал бормотания Пифии, когда откровение
дурманило ее. Во время второго его визита было мгновение, когда он даже
улыбнулся мне, что у более молодого и менее высокопоставленного человека
кое о чем говорило бы. Но это была добрая грустная улыбка, и она тронула
мое сердце, как когда-то мой брат. Я осмелилась чуть улыбнуться в пол и
плотнее стянула шарф, думая, что на мне мое лучшее платье, то - с каймой из
яиц и дротиков, я не сомневалась, что он составил мнение и хотел что-то
сообщить мне. Это было как первый проблеск солнца. На следующий же день мой
отец послал за мной. Но не в большой зал, где мы принимали гостей, а в
комнату поменьше, ту, где велись дела поместья, единственную в доме, где
была бумага и еще - большие связки счетных палочек. Мой отец щелкал
костяшками своего абака. Когда я вошла, он бросил таблички
рабу-управляющему, который в ожидании стоял рядом с ним.
- Сложишь сам.
Когда раб ушел, отец повернулся ко мне.
- Ты можешь сесть вот тут.
Я взобралась на трехногий табурет, слишком для меня высокий, и стала
ждать. Он открыл шкатулку и вынул документ - весь, как я увидела,
исписанный - очень красивыми буквами. Отец развернул его и забормотал себе
под нос:
- Такой-то и такой-то сын такого-то и такого-то, бэ-бэ-бэ, получает в