"Оливер Голдсмит. Векфильдский Священник. История его жизни, написанная, как полагают, им самим" - читать интересную книгу автора

как-то безалаберно, - впрочем, ему и сейчас еще не было тридцати. Иной раз
от него можно было услышать весьма дельное слово; однако большую часть
времени он проводил с детьми, с этим "незлобивым народцем", как он их
называл. Он был мастер петь баллады и рассказывать сказки, и невозможно было
представить себе, чтобы он вышел из дому с пустыми карманами, - непременно
припасет для детишек либо пряник, либо грошовую свистульку. Он имел
обыкновение раз в год на несколько дней забредать в наши края и тогда
пользовался гостеприимством кого-нибудь из поселян.
Мы усадили его ужинать с нами, и жена щедрой рукой разливала
крыжовенную настойку. Пошли рассказы; он спел нам несколько старинных
песенок, а детям поведал историю Беверлендскэго Оленя, повесть о терпеливой
Гризельде, приключения Кота Мурлыки и, наконец, рассказал о замке прекрасной
Розамонды. Между тем петух наш, который всегда кричал в одиннадцать,
возвестил, что пора отправляться на покой; тут возникло непредвиденное
затруднение с устройством нашего гостя на ночь; в доме не оказалось
свободной постели, стучаться же на постоялый двор было поздно. Выход нашел
малютка Дик, сказав, что уступит гостю свою часть постели, а сам ляжет с
братцем Мозесом, если тот не будет возражать.
- А я, - подхватил Билл, - уступлю мистеру Берчеллу свою половину, если
меня приютят сестрички!
- Браво, детки! - вскричал я. - Молодцы! Гостеприимство есть первейший
долг христианина. Зверь лесной идет в свое логово, птица небесная летит в
гнездышко, а беспомощный человек находит пристанище только среди себе
подобных.
Величайшим скитальцем в этом мире был тот, кто пришел спасти его: он не
имел своего дома, словно нарочно, чтобы испытать наше гостеприимство.
Дебора, душа моя, - обратился я к жене, - дай мальчикам по кусочку сахара,
да смотри, чтобы Дику достался кусок побольше, - ведь главный затейщик тут
он!
Рано поутру я позвал всю семью ворошить сено от второго укоса; гость
вызвался помогать, и мы охотно приняли его в компанию; работа спорилась; мы
переворачивали ряд за рядом; я шел впереди, остальные - на мной следом. И
все же от меня не ускользнуло рвение, с каким мистер Берчелл помогал Софье
справляться с ее уроком. Закончив свою работу, он всякий раз принимался за
ее участок, и между ними завязывалась оживленная беседа; впрочем, я был
самого высокого мнения о Софьином благоразумии, знал, что честолюбие ей не
чуждо, и мне даже в голову не приходило, чтобы нищий неудачник мог
представлять для нее какую-либо опасность. Вечером мы снова пригласили
мистера Берчелла ночевать у нас; на этот раз он, однако, отказался - его
ждали у соседа, он даже запасся свистулькой для его сынишки.
За ужином, когда мы остались одни, разговор коснулся только что
покинувшего нас злополучного молодого человека.
- Бедняга! - воскликнул я. - На его примере можно видеть, сколь пагубно
предаваться легкомысленным проказам и расточительству в юные годы. Вот ведь
- и умом как будто не обижен, но тем непростительнее былые его
безрассудства! Несчастный горемыка! Где они все - льстецы и гуляки, некогда
столь послушные его воле? Как знать, может быть, угождают своднику, который
разбогател благодаря его мотовству! Те же самые люди, что когда-то
превозносили своего покровителя до небес, поют теперь хвалу этому своднику;
те, что прежде приходили в восторг от его остроумия, теперь глумятся над его