"Джон Голсуорси. Из сборника "Смесь"" - читать интересную книгу автора

отступился от бога".
Ибо это было несчастьем, которое, словно злой рок, преследовало его из
года в год все двадцать лет его пасторства. Это угнетало его, как угнетает
человека все, что ему не дано постичь. Короче говоря, число душ, уловленных
им, постоянно сокращалось, и с тех пор, как он впервые был назначен в этот
приход, от трехсот осталось едва сорок. Каждое воскресенье он отправлял
положенные три службы. Дважды в неделю, всматриваясь с ветхой кафедры сквозь
полумрак церкви в лица своей все редеющей паствы, он резким, прерывистым
голосом, который в его собственных ушах, без сомнения, звучал как музыка,
благословлял, согласно своей вере, одних и проклинал других. Неделя за
неделей разъяснял он нам, какой это грех не посещать храм божий и не
соблюдать воскресенье. Он чтил все ритуалы и обряды, никогда не отказывался
окрестить даже незаконнорожденного младенца или похоронить умершего, если
только тот не сам лишил себя жизни; и всегда с особенной готовностью венчал
тех, чье поведение вызывало в деревне пересуды. Непочтительности он не
терпел: помню, никто не смел появиться в церкви иначе, как в праздничном
костюме.
И однако стадо господне убывало. Пастор был холост и жил в запущенном
доме при церкви со своими собаками, старухой экономкой и канарейкой. Он,
по-видимому, не увлекался ни охотой, ни рыбной ловлей, ничем, что могло бы
отвлечь его от пасторских обязанностей; он только и желал, чтобы прихожане
не закрывали от него свои дома и души; и часто можно было видеть, как он,
черный, худой, чисто выбритый, проходя мимо их дверей, останавливался и
грозил пальцем, а потом шел дальше, глядя прямо перед собой неутоленным
взором. Из года в год для поддержания в прихожанах веры он на свои деньги
печатал и раздавал памятки, состоящие из таких выражений: "Лучше было бы для
него, если бы повесили ему жернов на шею и бросили в море" или "А неверующие
и малодушные будут гореть в геенне огненной". Когда он писал это, глаза его,
наверно, сверкали, словно он уже видел, как грешники корчатся в вечных
муках. Может быть, его прихожане и в самом деле заслуживали такой участи?
Если во время своих прогулок он встречал какого-нибудь нерадивого
прихожанина, рыбака или фермера, он останавливался и в упор смотрел на
преступника.
- Ты перестал ходить в церковь. Почему?
Они, как истые корнуэльцы, старались избежать неприятностей и
придумывали какую-нибудь вежливую отговорку: мол, право, не знаю, как это
вышло; или - что-то хозяйка моя прихворнула. Всегда находилось не одно, так
другое! Эти бесстыдные ухищрения не имели ровно никакого успеха, глаза
пастора сверкали гневом, или он разражался резким отрывистым смехом.
- Ты сам не знаешь, что говоришь! Ты, должно быть, с ума сошел, если
думаешь, что спасешь свою душу. Мы живем в христианской стране!
Не было случая, чтобы после подобной встречи этот прихожанин хоть раз
появился в церкви.
- Как же, дожидайся! - ворчали они. - Нечего нам в твоей церкви делать,
коли ты с нами разговариваешь, как с собаками!
А между тем, будь они и впрямь собаками, пастор не стал бы так с ними
говорить. С собаками-то он был неизменно ласков. Иногда его можно было
видеть у поля спеющей пшеницы, где над золотистыми стеблями то здесь, то там
мелькали головы двух его собак, гонявшихся за выводками серых куропаток или
за молодыми фазанами. Было слышно, как он звал своим резким голосом: "Джим!