"Джон Голсуорси. Из сборника "Смесь"" - читать интересную книгу автора

он с осторожностью, так как у него часто бывали прострелы, и от этого
несколько страдало его великолепие, но зато, когда он завладевал мячом,
начиналось самое увлекательное: никто не знал, бросит ли он мяч в бегущего
противника, в "калитку" или в своего партнера, в зависимости от того, что
ему покажется целесообразным. В его время игра не была единственным, что
заполняет жизнь, и потому он не принимал всерьез подобные занятия. Те, кто
вместе с ним переходили от обычного крикета к иному крикету в большом и
равнодушном мире, замечали в нем необъяснимую, казалось бы, перемену. Детям
же нравилось не только то, как он играет в крикет, - больше всего любили они
его за то, что он всей душой отдавался любому занятию. Полюбоваться
раковиной, послушать не смолкающий в ней шум моря, сделать треугольную
шапочку из "Таймса", коллекционировать пуговицы, кормить хлебными крошками
голубей, подержать за ножку ребенка, едущего на пони, чтобы тот не упал, -
все это настолько занимало его, что в нем и следа не оставалось от
рассудительного, всеми почитаемого делового человека. Он был удивительно
терпим к детским проказам и никогда, ни за какие провинности не мучил
ребенка поучениями, а на это способен лишь человек, который искренне любит
возиться с детьми. При детях лицо его, обычно невозмутимое, светлело,
становилось оживленным и беспечным.
Он берег, словно жемчужины, всякие ребячьи словечки и выдумки.
Нравились ему, например, такие стишки:

На земле лежал червяк,
Был червяк почти мертвяк.
Я лопату раздобыл.
Ему голову срубил.

Он находил их весьма и весьма многообещающими. Его приводило в восторг,
когда дети высказывали свое мнение о взрослых, особенно побывав в цирке. Он
любил вспоминать такой разговор:
- Пап, а пап, а дядя - умный?
- Гм-м, ну... разумеется.
- Что-то я не заметил. Он даже палку на носу держать не умеет.
Он любил слушать, как дети перед сном молились сперва о "дорогих
папочке и мамочке", а потом обо "всех бедных и страждущих", и его умиляло не
столько чувство, которое они вкладывали в молитву, сколько то, как они в
своих длинных ночных рубашонках так забавно старались оттянуть минуту, когда
придется лечь в постель.
Что ни говори, а лучшими друзьями его были дети, и они понимали это.
За всю свою долгую жизнь он приобрел мало настоящих друзей среди
взрослых, но зато, насколько мне известно, не нажил и врагов. Дело в том,
что при всей своей общительности он был очень разборчив в знакомствах и так
любил всегда быть первым, что редкий человек его возраста и положения не
вызывал у него чувства законного превосходства.
Самую прочную и искреннюю дружескую привязанность он питал к одному
большому и сильному человеку, который ненавидел обман и обладал отчаянным
характером. Они глубоко уважали друг друга или, как, вероятно, выразились бы
они сами, клялись именем друг друга, причем один посмеивался над
непоколебимой уравновешенностью другого и вместе с тем уважал в нем эту
уравновешенность, а другой сетовал на безрассудство приятеля и восхищался