"Геннадий Головин. День рождения покойника (Повесть) " - читать интересную книгу автора

сидели, тихо и тесно сгрудившись возле самой сцены, шуршали по-мышиному
программками, а если и вдаряли в ладоши, то очень прилично - не как в
каком-нибудь кабаке, а как, вот уж правильно, в филармонии. Слова "браво" и
"изумительно" они кричали шепотом, а чувства, одолевавшие их, по большей
части выражали улыбками, обращенными друг к другу, и безмолвными
воздеваниями рук где-то на уровне грудей. Судя по всему, это была какая-то
тихая, неопасная для общества секта - вроде любителей канареечного пения.
Музыканты тоже вели себя прилично. Не шумели и не орали на весь зал -
чутко учитывали, что в зале не только их слушают, но и отдыхают после тяжкой
пивной повинности.
Вообще - хорошо было.
Больше всего в новой своей жизни беспокоило Василия не то, что его не
признают за живого человека, или, наоборот, признают, но не за Пепеляева.
Больше всего его огорчало, что чересчур уж какая-то мятежная жизнь для него
началась. Некогда, невозможно да и негде стало что-нибудь хорошее, как
прежде, подумать, важное... Разбрестись, как бывалоча, мыслию по тупичкам и
коридорчикам, по проулочкам и закоулочкам мирового здания, восхититься
огромностью всего сущего, смешной непостижимостью его! Пылинкой,
соображающей букашечкой почувствовать себя и, горько жалея себя,
поуважать...
Хорошая мысль, как известно, в пустую голову приходит. А уж какая
хорошая могла теперь посетить Василия, если башка его изо дня в день все
бестолковее зарастала изнутри, как бурьяном, досадными какими-то кисленькими
мыслишками о людской глупости, копеечности, трусости, о несправедливости,
устроенной людьми среди людей!
Знал все это Василий Степанович и раньше, но как-то издали, что ли. В
прошедшей жизни ему не до этого было. И казалось, что не касается его это
никак. Он рос, внимательный сам к себе, мужал с бабами, отдыхал в раздумьях
о мировой катаклизьме, премного был всеми и всем доволен, поскольку все и
всё никак его духовному произрастанию не вредили. Но вот случился, как
назло, этот никому не нужный пожар, и все переменилось.
Вася, как будто и вправду в огне побывавший, чувствителен стал к
жизни - как облупленный. Как будто взамен сгоревшей, заскорузлой наросла на
нем кожица нежненькая, до того тонюсенькая и раздражительная, что каждое
глупое слово, каждый перепуганный взгляд в его адрес, каждый даже помысел о
нем - отпечатывались теперь в душе Пепеляева, как розга на трепетной
ягодице.
И еще потому чересчур уж прокурорски стал относиться Пепеляев к людским
отдельным недостаткам, что именно они, носители этих родимых темных пятен,
Васю-то самого фактически за Васю не принимали. Отказывали ему в этом
заслуженном праве.
И недвусмысленно получалось: живой Вася, вот этот, сидящий в ложе
бенуара со всеми его потрохами, достоинствами и превосходными
недостатками, - этот Вася был, оказывается, людям как до задницы дверца!
Плевать им было всегда и на него и на его существование. И сегодня плевать,
и вчера!
Им вот какой, оказывается, Василий Пепеляев был по душе - чтоб бодро
штурвалил на фоне пальм, чтоб в минуту отдыха обожал одеть валенки
чертовецкой пимокатной фабрики, предварительно поставив на патефон пластинку
"Сегодня мы не на параде", чтоб, ежели помрет, похоронен был под казенный